Подобно Аметистову, другие персонажи 3. к. имели литературных прототипов. Так, Мертвое тело, спившийся ветеран белого движения, заставлял проницательных и образованных зрителей вспомнить «Сказку о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем» (1833) Владимира Федоровича Одоевского (1803 или 1804 — 1869), где выпившему штоф водки приказному Севастьянычу, находящемуся при мертвом теле, вдруг является вышедший из тела владелец и требует тело обратно, но чиновник выдачу тела откладывает под предлогом, что надо собрать справки: «когда лекарь дотронулся до тела своим бистурием, владелец вскочил в тело, тело поднялось, побежало и… за ним Севастьяныч долго гнался по деревне, крича изо всех сил: «лови, лови покойника!»» Также бросается в глаза сходство со «Страшной местью» (1832) любимого Булгаковым Николая Гоголя (1809–1852), где старик-колдун, казак Петр, предавший брата Ивана, принимает страшную муку от своей жертвы, превратившейся в каменного всадника на Карпатских горах: «Ухватил всадник страшною рукою колдуна и поднял его на воздух. Вмиг умер колдун и открыл после смерти очи; но уже был мертвец, и глядел, как мертвец. Так страшно не глядит ни живой, ни воскресший. Ворочал он по сторонам мертвыми глазами и увидел поднявшихся мертвецов от Киева и от земли Галичской и от Карпата, как две капли воды схожих лицом на него… И все мертвецы вскочили в пропасть, подхватили мертвеца и вонзили в него свои зубы». Такова страшная посмертная судьба колдуна, чьей душе не дано за его преступления покаяния. Мертвое тело в 3. к. имеет явное сходство с Мертвым телом в сказке Одоевского, но зловещее: «Вот придут наши, я вас всех перевешаю», роднит его с инфернальным героем Гоголя. Булгаковскому персонажу уготовано то же наказание, что и гоголевскому колдуну — жить и мучаться после моральной гибели за те преступления, что свершили белые (разочарование в белом движении Булгаков выразил в «Днях Турбиных» и особенно в «Беге»). Инфернальные черты угадываются и в главной героине 3. к. Неслучайно Алла обращается к ней со ставшей знаменитой репликой: «Зойка! Вы — черт!»
По воспоминаниям писателя Владимира Артуровича Лёвшина (Манасевича) (1904–1984), булгаковского соседа по Нехорошей квартире, одним из прототипов Зойки послужила жена художника Георгия Богдановича Якулова (1884–1928). Студия Якуловых располагалась в квартире 38 дома № 10 по Б. Садовой, где в 1922–1924 гг. жил Булгаков. По свидетельству В. А. Лёвшина, «жена Якулова, Наталия Юльевна Шиф, — женщина странной, броской внешности. Есть в ней что-то от героинь тулуз-лотрековских портретов. У нее великолепные золотистые волосы, редкой красоты фигура и горбоносое, асимметричное, в общем, далеко не миловидное лицо. Некрасивая красавица.
О ней говорили по-разному. Иные восхищались ее элегантностью и широтой. Других шокировала свобода нравов в ее доме. Студия Якулова пользовалась скандальной известностью. Здесь, если верить слухам, появлялись не только люди богемы, но и личности сомнительные, каких немало расплодилось в эпоху нэпа…
В то время считали, что прототип Зойки Пельц — жена Якулова… Некий намек на это я вижу и у самого Булгакова. В «Театральном романе» среди странных драматургических видений, посещающих Максудова, есть то, что он «мысленно называл «третьим действием». Именно — синий дым, женщина с асимметричным лицом, какой-то фрачник, отравленный дымом…» После блестящего спектакля Театра имени Вахтангова, декорации которого были откровенно списаны с дома на Садовой, за студией Якулова утвердилось прозвище «Зойкиной квартиры»».
Лёвшин отмечает также, что, по воспоминаниям артиста Вахтанговского театра Л. Д. Снежницкого, на сцене возвышался «пятиэтажный московский дом, стены которого образуют колодец» и что в этом доме легко узнать дом на Б. Садовой, запечатленный в «Мастере и Маргарите» (там помещается Нехорошая квартира) и рассказе «№ 13. Дом Эльпит-Рабкоммуна». Интересно, что некоторой асимметрией лица обладала первая исполнительница роли Зойки Цецилия Львовна Мансурова (1897–1976), причем ее несимпатичность была усилена гримом, в результате чего у героини появился нос уточкой.