Булгаков и Лаппа

Дома Тасю ждал серьезный разговор. Родители были убеждены, что мысли о браке с юношей, едва поступившим в университет, недопустимы, какими бы достоинствами ни обладал «жених». У семнадцатилетнего студента, сына вдовы с очевидностью не могло быть средств к самостоятельному существованию и обеспечению собственного семейства. Разумеется, родители Таси небедны и не заставят их голодать, но сколь унизительно должно быть для мужчины существование за счет средств жены. Да и как объяснить помешавшейся на своих чувствах девушке, что такого рода пылкие юношеские влюбленности имеют свойство столь же быстро угасать, как и вспыхивать. Как всегда в таких случаях, помогала надежда: «время лечит», «время покажет».

Увы, время шло, показывая нарастающее неблагополучие.

Тася кое-как дотягивала последний класс гимназии. Михаил жил в полусне, забыв об университете. Все время он отдавал мечтаниям и сочинению писем в Саратов — это было необходимо как воздух. Тася обещала приехать на Рождество, он считал дни и, как в детстве, ставил в календаре на прожитых днях крестики. Скорее — жирные, черные кресты, яростно вычеркивая эти ненужные дни из своей жизни. Только бы дотерпеть, только бы хватило сил, Тася приедет, и больше он ее не отпустит. Мама поймет, мама не станет препятствовать их любви.

Варвара Михайловна Булгакова тяжело переживала случившуюся с сыном беду Беду — иначе она это и назвать не могла. Как бы ни хороша была саратовская девица, но появилась она в Мишиной жизни совершенно не вовремя, разрушив надежды на Мишину будущность. Он был похож на помешанного, не слышал ничего, что говорила ему мать. Попытки объясниться с сыном она оставила после первого же разговора.

— Михаил, прости, что я вмешиваюсь, но ты совершенно не в себе. Университет забросил. Как будто тебя приворожила эта саратовская девица. Ты способен выслушать мое мнение по поводу твоей… пассии? Извини, но я знаю твою влюбчивость. Многое зависит от поведения девушки. И если она хорошо воспитана, то не позволит… Не позволит юноше совершить необдуманный поступок. А эта особа…

У Михаила побелели пальцы, впившиеся в подлокотник кресла.

— Мама, если вы еще раз недоброжелательно отзоветесь о Татьяне Николаевне, я уйду из дома. Прошу вас, поберегите свое и мое сердце.

Не слова и не тон сына обдали Варвару Михайловну ледяной волной. Его взгляд. Никогда прежде она не видела у него таких глаз — глаз глубоко страдающего и отчаявшегося человека.

«Да он и в самом деле обезумел! — подумала Булгакова, с ужасом глядя на образ Казанской Божьей Матери над теплящимися лампадками. — Исцели его от наваждения! Дай мне терпения и понимания, Пресвятая Дева!»

Варвара Михайловна зачастила к священнику отцу Александру Глаголеву в церковь Николы Доброго. Когда-то он был дружен с ее мужем, остался доверенным лицом и добрым другом и для нее.

В зеленом сумраке кабинета, затененном деревьями церковного парка, где запах старых книг и ладана смешивался с запахом осенней листвы, отец Александр внимательно слушал Варвару Михайловну, устремив на нее взгляд понимающий и добрый. Выслушав же, произнес:

— Господь милостив. Верно одно: уныния ни в коем случае допускать нельзя.

— Но ведь если с Мишей из-за нее случится что-то нехорошее, я никогда не прощу ей! — выплеснула боль Варвара Михайловна. Батюшка осенил ее крестным знамением:

— В терпении и прощении ваша материнская сила. Не забывайте об этом.

За две недели до Рождества Варвара Михайловна с детьми выехала в Орел к родной сестре, бездетной, тяжело захворавшей и умолявшей последний раз дать возможность взглянуть на племянников. Миша остался в Киеве. Он выходил из дома только для того, чтобы отправить очередное письмо в Саратов и, наверно, ничего бы не ел, если бы не Саша Гдешинский — верный друг, талантливый скрипач. Длинный, сутулый, с головой, склоненной к левому плечу то ли по привычке ощущать здесь, во впадине у шеи, поющее тело скрипки, то ли сгибавшейся под тяжестью могучей вьющейся шевелюры, он был отличным партнером во всех розыгрышах и затеях Михаила. То, что происходило с Михаилом после встречи с Тасей, обескураживало Сашу. Он тщетно пытался оживить в друге былую жизнерадостность, сыпал шутками и анекдотами. Михаил оживлялся лишь тогда, когда речь заходила о Тасе. Теперь он ждал ее к Рождеству, и планы на этот семейный праздник, обсуждение тактики сближения Таси с семьей занимали все его мысли. Осунувшийся, с заострившимся носом, отросшими светлыми вихрами, впалыми щеками, покрывшимися рыжеватой щетиной, он был похож на тяжелобольного. Семь месяцев без Таси, двести шестнадцать дней, похороненных под крестами забвения. Оставалась неделя.

Саша отпер своим ключом двери (а вдруг Миша спит?) и с сумкой, в которой находился теплый каравай и кружок колбасы, дивно пахнущей чесноком, вошел в квартиру Булгаковых. В комнатах было тихо. Явившаяся из-за кухонной занавески прислуга Глаша стряхнула снег и повесила в прихожей его пальто, шепнув:

— Самовар как раз готов. Чаю-то выпьете?

— Спасибо, с удовольствие м!

— Я накрою на стол?