Булавин

Булавин махнул рукой. Круг расступился, и по коридору между рядами кричащих и размахивающих кулаками людей есаулы провели дьяка. Испуганный, он старался сохранить достоинство; остановился перед помостом... Кондрат быстро глянул на дьяка. Тот держался прямо, его дородная фигура, пышные длинные волосы, густая борода с легкой проседью говорили об уверенности и силе царского посланника. В атамане закипал гнев:

— Ты зачем приехал к нам, дьяк? Кто тебя послал?

— По указу великого государя Петра Алексеевича...

— Врешь! Послали тебя московские бояре, недоброхоты Войска Донского, поноровщики Шидловского!

— По указу царя, атаман! И наказ о том имею: от адмирала Апраксина, из Адмиралтейского приказу.

— Не верим, — кричали внизу казаки, — пусть покажет указ государев!

— Нет у него указу! — Голос Булавина перекрыл шум толпы. — А есть у него боярский приказ! Что велели тебе, — снова бросил взгляд на дьяка, — бояре московские, наши погубители?!

— По указу великого государя велено мне земли и угодья по Бахмуту досмотреть и описать подлинно и розвести между вами, донскими казаками, и Изюмского полку старшИной и казаками.

— Описывали! И не раз! — Шум и крики снова забушевали вокруг. — Только чем оканчивалось?!

— Изюмцы грабят нас, насильством одолевают!

— Вор! Строка приказная!

— Посадить его в воду!

Горчаков, стараясь не показать испуга, исподлобья осматривал казаков, сдерживал дрожь в руках, хмурился. Булавин поднял руку:

— Тихо, господа казаки! Тихо! Слушайте! Дадим ли дьяку писать соляные заводы и земли?

— Не дадим!

— Ишь, чего захотел!

— Нехай едет к своим боярам!

— И Шидловского пусть с собой забирает!

— Наши промыслы и соль наша!

— Что с ним гутарить! В воду!

Булавин выждал малое время. Постепенно крики стихли. Круг ждал решения атамана.

— Господа казаки! Писать наши земли и промыслы не позволим! — Голос Булавина, сильный и звонкий, разносился над толпой. — А дьяк нам еще нужен! Вызнать козни боярские и полковника изюмского! Сговорились они меж собой! А дьяку посулы от Шидловского пойдут! Пусть сыщик московский под караулом побудет! А мы потом разберемся! Любо, господа казаки?!

— Любо! Любо!

— Есаулы! Взять дьяка под стражу!

Казаки расходились с круга, оживленно беседуя, радуясь исходу дела — их неприятелям не удалось на этот раз взять верх над вольными донскими казаками. Они отстояли свои права, сохранили соляные варницы и весь Бахмут за собой. Даст господь, наш атаман и дальше защитит их, не даст в обиду сыщикам, полковнику и боярам, прекратит грабежи и насилования изюмских жителей.

Булавин укреплял свой авторитет, его популярность среди казаков и голытьбы росла. Защищая их интересы, он не забывал, конечно, и о своих; они были общими. Недаром и местная, и черкасская старшина с одобрением, тайным или явным, следила за событиями на Бахмуте. Правда, чтобы не обострять отношения с Москвой, Булавин вскоре выпустил Горчакова из-под ареста, и тот уехал восвояси, несолоно хлебавши.

Победа осталась за казаками и их атаманом. Но долго пользоваться ее плодами они не смогли. В следующем году Петр, на этот раз указом, присланным в Воронеж из Киева, велел Федору Матвеевичу Апраксину, своему любимцу, довести дело до конца — быть тем трем речкам во владении Изюмского полка старшины и казаков, а про грабеж, учиненный Булавиным и казаками на Бахмуте, разыскать. В том же году, 6 июля, царь прислал из Люблина, своей очередной ставки, указ князю Юрию Владимировичу Долгорукому. Среди прочих поручений Петр повелевает подполковнику выяснить обстоятельства ареста Горчакова, вызвать его из Воронежа с прежними сысками о спорных землях, «розвести» последние между донскими казаками и изюмскими жителями, «чтоб междо ими ту заходящую их вражду успокоить и искоренить».

Петровский указ написан энергично, в угрожающих по отношению к донцам тонах. Закончил его царь словами, смысл которых более чем ясен:

— А наипаче надлежит трудитца о высылке беглых людей.

Речь пошла не об успокоении, а об искоренении, и не столько вражды между донцами и изюмцами, сколько застарелых, по мысли государя, болезней Войска Донского — вольности, самоуправства, непослушания, приема беглых из России. Царский гнев грозил обрушиться на вольный Тихий Дон.

В СТАВКЕ ПЕТРА

В Люблин царь приехал недавно. Уставший после пыльной и тряской дороги, полный забот и треволнений, он прошел в отведенную ему резиденцию, наскоро сполоснул лицо и руки. Скомканное полотенце полетело на лавку. Задумался. Беспокойство и недовольство одолевало его. Правда, Карл еще колесил по Польше и Саксонии, можно было еще что-то сделать, успеть. «Господи боже ты мой! Ведь швед может в любой момент повернуть из Саксонии и Польши в нашу сторону. А готовы мы, как надлежит?»

Мысли его переключились на иное, он встрепенулся:

— Эй, кто там?!

— Тут я, — дверь отворилась, и выглянул денщик, — что надобно, государь?

— Спишь там, черт!

— Жду, государь, голос не подаю — вижу: ты думаешь...

— Ну, ладно... Не обижайся, брат! Точно, мысли бегают о всяком, как блохи в постели. А дела-то не ждут. Зови, — кто там из дьяков нынче?