Бухта Туманов

Парусиновые форменки, штаны, тельняшки полетели в кусты. Поеживаясь под дождем, матросы в одних трусах вошли в воду и выстроились в две длинные шеренги под прямым углом к барже. Только их головы виднелись над водой.

Загрохотала лебедка. Стрела, подхватив цепями тяжелый стальной ствол орудия, медленно как бы напрягая силы, поднимала его над баржей. Пронзительно скрипели, натягиваясь и вращаясь в гнездах, толстые звенья цепей. Тело орудия неприметно для глаза перемещалось в воздухе. Вот, чуть накренясь казенной частью, ствол начал осторожно погружаться в воду.

— Стоп!

Казенная часть опустилась на дно. И тотчас десятки рук взялись за канаты, которые своими петлями накрепко обхватили орудийный ствол. По команде: «Раз! Взяли!» — матросы, на манер бурлаков, потащили тяжелый груз по дну к берегу. Орудия не видно было на поверхности, лишь вода бурлила и пенилась под канатами, обдавая брызгами людей.

— Держи! Держи! — кричал Синицын, хотя все и так держали крепко.

Но он повторял свое: «Держи, держи!», вытягивая над водой забинтованную руку, и видно было по его молодому лицу, что он страдает из-за того, что не может принять участия в общем деле.

Хлюпая по воде, спотыкаясь, люди шли, подчиняясь единому ритму— шаг за шагом, шаг за шагом. Они вытащили орудийный ствол на берег и здесь по команде: «Стой!» — остановились.

Несколько минут матросы отдыхали, лежа на прибрежной гальке, закрыв глаза, разбросав обессилевшие руки. Но вот кто-то поднял голову, другой посмотрел на него и что-то сказал, третий откликнулся, четвертый толкнул соседа в бок — и уже громкий говор и смех пробежали по рядам.

—   А наш Гаврюша спать приладился,— насмешливо показал Майборода на своего соседа.

—   Как же, заснешь! — вздохнул Гаврюшин, дуя на саднящие ладони.

—   Что, горячо? — не отставал Майборода.— Ты песочком потри…

Пошучивая и покуривая, лежали матросы под мелким, надоедливым дождем, который, словно досадуя на их здоровье и смех, продолжал моросить. Зато солнце было на стороне моряков. Первый горячий луч ударил и зажег грозным светом сталь орудия. Клубясь, расходился туман, и медленно, будто нехотя, стихал дождь. Последние радужно светящиеся капли упали на землю. Заголубело небо. И по команде: «Поднимайся!»— матросы опять пошли в воду.

Второй орудийный ствол был доставлен на берег тем же способом, что и первый. На берегу орудия установили на заранее приготовленные катки.

Первые сто метров пройдены благополучно: здесь галька и твердый грунт. Дальше начиналась пропитанная влагой и превратившаяся после недавних дождей в жидкую грязь ложбина. Бревна гати, уложенные наспех вчера, разъезжались, подпрыгивали. Гать прогибалась под тяжестью груза и, хлюпая, погружалась в трясину. Но всё новые и новые люди, сменяясь, налегали на натертые лямки, и мокрые, облепленные грязью орудийные стволы медленно двигались дальше.

Тащили груз все: матросы, офицеры, шоферы, дневальные, которым разрешили отлучиться, кашевары, управившиеся на камбузе. Даже доктор пришел. Синицын старался не попадаться ему на глаза.

Солнце жгло во всю силу. Пот струился по разгоряченным телам и лицам, заливал и слепил глаза. Жмурясь, дыша прерывисто и шумно, напрягаясь в едином усилии, люди шли, шли, пока не раздавалась команда: «Стой!» Тогда они валились на траву у дороги и лежали неподвижно, отдаваясь короткому отдыху.

Синицыну казалось, что больше он не в состоянии будет подняться. Но раздавалась команда — и он вставал. Снова стертые до крови пальцы брались за нагретый канат, снова напрягались все силы…

Перед полуднем случилось несчастье. Гаврюшин, шедший в первой паре с Майбородой, споткнулся о бревно гати и упал. Катками ему отдавило ногу.

Бледного, стонущего, измазанного в грязи Гаврюшина подняли, положили на траву. Доктор тут же осмотрел, промыл и забинтовал ему ногу. Со ступни и пальцев была содрана кожа, но кость осталась цела. Доктор хотел отправить Гаврюшина в район, в госпиталь, но матрос отказался.

— Не полага-ц-ц-а… не поеду…— бормотал он, кусая губы, чтобы снова не застонать.

Когда возвращались с обеда, Синицын разглядел знакомую соломенную шляпу корейца, мелькавшую, словно подсолнечник, среди полыни. Старик нес на голове бадейку и шел так быстро, что было удивительно, как он ее не уронит. Вынырнув из зарослей на дорогу в том месте, где стояли катки с орудиями и собирались матросы, Пак-Яков опустил бадейку наземь — она была до краев полна молока — и приветливо помахал сухой рукой:

— Пей молоко! Холосо! Осень! — Он заметил повязку на руке Синицына, огорченно покачал головой: — Зацем больной люди?

Синицын рассмеялся. Рассмеялся и Пак-Яков:

—   Пей молоко! Холосо! — Он зачерпнул было ковшиком из бадейки, когда услышал строгий оклик Никуленко:

—   Опять ты здесь? Приказа не знаешь?

Синицыну сделалось неприятно. Никуленко как бы указывал и ему на неуместность присутствия здесь постороннего человека.

Узкие глаза Пак-Якова блеснули. Но он безропотно отошел в сторонку, постоял и побрел, забыв от обиды про свою бадейку.

СОСТЯЗАНИЕ