Бухта Анфиса

Каким был в детстве, таким и остался — бродяга и охотник за сказками. Мать в нем души не чает, а он в ней. Никогда и не вспоминают, что они не родные. «За морями, за лесами, за Саянскими горами, за рекой Тас'eй я люблю всех вас нежней!» Золотой Бубенчик. Давно, верно, писал, а сейчас замолчал что-то. Далеко забрался.

Тишина. Деликатно постукивают старинные часы. В кухне бьется одуревшая от зноя муха. Андрей Фомич распахнул балконную дверь, разделся и в одних трусах не спеша пошел в ванную. Крашеный пол приятно холодил ноги. После холодного душа прилег с газетой на диван, не решив еще, что лучше: почитать или сразу уснуть, чтобы не думалось ни о чем. Но не думать он не мог. И еще это чувство виноватости, как старая рана, о которой забываешь, пока она не болит.

Он очень обрадовался, когда услыхал, что щелкнул замок входной двери. До того обрадовался, что даже не поверил своему счастью: кто-то приехал, и сейчас начнутся какие-нибудь семейные дела и тогда, как любит повторять Маргарита Ионовна, «и болеть-то некогда».

Он выглянул в переднюю: жена! Надя! Как раз то, что требуется, хотя у нее он никогда не искал спасения от деловых и общественных забот. Скорей наоборот — он оберегал свой дом от них.

— О! Оказывается, ты дома!?

— Дома, дома! Как это ты вырвалась?

— От Леньки нет писем?

— Нет. Напишет!

— Мама беспокоится. Я тоже ее утешаю: напишет.

— Это здорово, что ты приехала!

— Ох, подожди! — Она, смущенная и обеспокоенная его необычной радостью, на секунду прижалась к мужу и сейчас же оттолкнула его. — Подожди. Такая жара, даже ноги подгибаются. Дай-ка я отдышусь…

— Ну, дыши, дыши, — проговорил он, улыбаясь своей чуть виноватой улыбкой.

— Соскучился? — спросила она, заглядывая в его глаза. — Или что случилось?

— Ерунда. Переживем.

— Да что переживем-то?

— Все переживем.

Зная, что все равно ничего он не скажет, она прекратила расспросы. Оберегает от своих забот. К этому она привыкла, тем более что ничем она не обижена: ни словом, ни любовью. Обижена — смешно сказать — его заботой, непробиваемым молчанием.

Стоя под душем, она рассказывала:

— Совсем неожиданно все получилось. Пришла машина с продуктами, да все перепутали. Ну, я с этой же машиной в город. Думаю, хоть денек с тобой побуду. А на базе новый работник, он так все навертел, что и за два дня не разберешься. А ты как? Соскучился? Видишь, какой? — сказала она, поглаживая свой слегка вздутый живот, по которому, извиваясь, бежали светлые ручейки. — Четвертый уж месяц ему.

— А ты считаешь: «он»?

— Конечно!

— Трясешься на этих машинах…

Она смущенно засмеялась:

— Ничего нам с «ним» не сделается. Я, видишь, какая! Не смотри на меня так…

— Как?

— Ну, не знаю. Как плотник на бревно: стоит и высматривает: что там в середке и что бы такое из него вытесать?

— Выдумываешь ты все.

— Словно я чурка с глазами…

— Выдумщица ты. Вроде Леньки. Все с фантазиями.

Такая способность жены, ее ребячье необузданное воображение и, главное, умение обо всем хорошо рассказать всегда умиляли Андрея Фомича. Сам-то он начисто лишен всякого воображения.

— Ничего удивительного. Попробуй-ка с ребятишками с утра до ночи. К ним без фантазии лучше и не суйся. Дня не выдержишь. Дай-ка полотенце. О, господи, да почему ты чистое не возьмешь? Достань в шифоньере на второй полке. А у нас поесть что-нибудь найдется? Я ведь с утра…

Конечно, ничего дома не оказалось, потому что сам Андрей Фомич питался в столовой. Он принес ей чистое полотенце и, одевшись, ушел в магазин.

Она тем временем сварила молодой картошки, которую привезла с собой, накрыла на стол, и они сразу же, как только он пришел, принялись за еду. Она сидела на своем постоянном месте, спиной к окну, и Андрею Фомичу казалось, будто солнечный свет проникает сквозь ее розовое полное тело, как и тогда на Старом Заводе показалось. И крупные веснушки золотятся на плечах. Совсем как в «тот день». Это воспоминание о «том дне» вернуло его к мыслям о дне сегодняшнем, и он, нарушая свое твердое правило, неожиданно для себя спросил:

— Помнишь, весной ездили на Сылву?

— Ну, как же. — Она положила вилку. — А что?

— Чем я там отличился?

— Да ничего особенного и не было.

— Было. Старуху я обидел. Что я с ней?..

Удивленная тем, что он вспомнил какой-то ничтожный случай, встревоженная его непонятной тревогой, она поспешила успокоить мужа:

— Нашел же что вспоминать! Нанесло ее, эту старуху. Изурочила она тебя, что ли? Так не верю я в эти бабьи сказки и тебе не советую. Да ты что молчишь-то? Знаешь, как устала я от этой твоей молчанки? Что тебя мучит, что заботит, скажи. Я же все вижу, всегда вижу, а ты молчишь. Да и улыбаешься ты через силу. Расскажи мне все, легче станет, уверяю. Двоим-то всякий груз легче…

Он рассказал, и в самом деле стало легче, хотя он видел, что она, как и он сам, тоже не вполне поняла его вину и его тревогу.

— Господи! Делать там, в парткоме, им нечего. Государственный преступник! И Артем хорош! И повернулся у него язык? Да и старуха-то, видать, чистый яд. Нажаловалась. Обидели. Кто такую обидит, дня не проживет. Выброси все это из головы: ничего они с тобой не сделают.