Бухенвальдский набат

В комнате, кроме Мирошниченко, был еще парнишка лет 15-16. Он стоял перед столом, у его ног лежал набитый чем-то мешок. Видимо, шел допрос. Я хотел было уйти, но Мирошниченко приветливо улыбнулся мне, и любопытство удержало меня: откуда, думаю, этот парнишка среди военнопленных? Больно уж молод.

И вот слышу продолжение разговора:

– Зачем подходил к лагерю?

– Меня, дяденька, мамка послала. Велела отнести пленным картошки и хлеба. Там, говорит, русские солдатики умирают от голода…

– Вы, наверное, очень богато живете, если раздаете еду?

– Что вы, дяденька, у нас ничего нет. Это соседки принесли, говорят, снеси, Петька, там солдатики умирают…

– А ты комсомолец? – вдруг спросил Мирошниченко.

Мальчишка растерялся:

– Нет, дяденька, еще не комсомолец, я только хотел… – Ты – сопляк. Я для тебя не дяденька, а ваше благородие, господин старший лейтенант. Отвечай правду: ты комсомолец?

– Нет, дяденька…

Мирошниченко размахнулся и изо всей силы дал парнишке пощечину:

– Вот тебе за дяденьку, сопляк!

Мальчишка пошатнулся, но на ногах устоял. В его глазах было огромное удивление. Как же так, словно спрашивал он, русский, старший лейтенант, а обращается, как немец?!

Тут я почувствовал, что моя рука тянется к ближайшему табурету. Однако за моей спиной уже встали трое молодчиков из свиты Алексеева. Когда они появились – я не заметил. Но силы теперь неравные, пришлось только наблюдать, что будет дальше.

Вошедшие не обращали никакого внимания ни на меня, ни на мальчишку. Их привел в восхищение туго набитый мешок, они занялись им. А Мирошниченко продолжал допрос:

– Если ты не комсомолец, то должен знать молитвы господу богу нашему. Читай «Богородицу».

Мальчишка начал: «Богородица, дево, радуйся» – и запнулся.

Мирошниченко дал ему пощечину с другой стороны.

– Не знаешь «Богородицу», читай «Отче наш», Но мальчишка молчал, он не отрываясь смотрел на стол, где комендантские приспешники с веселым гоготом раскладывали деревенские припасы, вынутые из его мешка: несколько караваев хлеба, тщательно завернутые в тряпочки кусочки сала, картофелины и листья самосада. И столько ненависти вспыхнуло тогда в глазах мальчишки, что Мирошниченко словно смутился. Он взашей вытолкал парня из комнаты и долго грозил ему вслед кулаком.

Мне стало так мерзко, что я тут же покинул комнату, не дождавшись Алексеева.

Потом я все-таки добился разговора с комендантом… Еще раз пришел к нему в комнату и застал его в окружении помощников. Здесь были Мирошниченко, Яковлев Маленький-очень опасная личность, и еще один Яковлев-Большой. Они только что закончили обед. Видимо, было изрядно выпито, потому что все они пребывали в хорошем настроении.

– А, господин подполковник, – весело обратился ко мне Алексеев.

–Садитесь. Вы у нас по возрасту и званию самый старший…

– Спасибо, – говорю, – майор, и за прием, и за беседу, если вы удостоите меня таковой. Только я хотел бы поговорить с вами наедине.

– У меня нет секретов от помощников. Говорите!

Я помялся, но все-таки начал говорить:

– Люди не имеют постоянного места в бараках. Каждый день их загоняют в другие помещения. Они живут, как стадо баранов, не знают друг друга, часто поэтому не могут получить даже свой скудный паек. Мрут от голода, от незаживших ран. Если бы люди были как-то организованы – по сотням, по десяткам, по баракам – им было бы гораздо легче. А может, немцы разрешат обратиться к местным жителям за помощью: скажем, подвезти соломы для подстилки, подкинуть картошки…

Майор Алексеев трезвел на моих глазах. На его лице появилось удивление, потом оно перекосилось злобой и бешенством. Он вскочил и, обращаясь к своим помощникам, закричал:

– Вы слышали, господа офицеры, большевистского агитатора! Он хочет, чтобы пленные были организованы в десятки и сотни! Он хитрый, подполковник Смирнов, он знает, что если позволить им организоваться, они потребуют не только соломы на подстилку, но матрацы, одеяла и кровати, а кончат тем, что поднимут бунт и всех нас перебьют.

Вот тут-то и заговорил Яковлев Маленький:

– Я – бывший офицер Российской армии, дворянин. Мое право занять высокое положение в России было разбито вот такими Смирновыми. А теперь Смирнов задумал поднять своих большевиков на бунт против нас. Я знаю, что с ним делать: отдайте его мне. У меня сердце твердое, а сильные руки всегда найдутся. Все будет шито-крыто.

Они не уничтожили меня в тот день только потому, что были пьяны и повздорили между собой. Но они все-таки не оставили меня в покое, и Яковлев Маленький особенно старался.

Наутро он пришел за мной в барак. Пленные заволновались, потому что знали о моем вчерашнем разговоре с «господами офицерами».

Раздались голоса:

– Не ходите, товарищ подполковник! Они вас убьют!

Яковлев Маленький улыбнулся и как бы между прочим бросил:

– Господина подполковника Смирнова вызывают в немецкую комендатуру. Он подал заявление о вступлении в немецкую армию.

Поднялся взрыв негодования.

– Врешь, мерзавец! Врешь! – кричал я, холодея от ярости.

– Врешь, клеветник! Шкет! Фашистский прихвостень!