Буги-вуги

Я с Минькой целиком и полностью: любишь кататься — катись! Но. По правде говоря, без Маныча мы — гарнир без котлетки, говоря гастрономическим языком. Чего уж там. Откроем Вию глаза: если кто и приходил в Утюг помимо всякого музычки послушать — то его саксофон в первую очередь. И вполне даже незряшний слух как-то о Маныче стороной прошел, что будто бы в стародавние времена забугорцы полстолицы объезжали, чтоб кафешку найти, где русский Паркер лабает. Однако ж и другое слышать приходилось, будто бы все эти байки сам Артуха и придумывает, да о себе хорошем на каждом углу привирает. И мы тоже, без пиетета: «Артуха, не учи нас жить». А кому еще? Кому как ни ему? Не кого-нибудь из нас, а его пытались в пивной ресторан перемануть, что на Черной речке. Но синичку хоть на пшеничку — сам понимает: сюда-то с грехом пополам приползает, а туда пива хлебать за семь верст, ему совсем не с ноги.

Загулял Маныч с прошлой пятницы. Вторая неделя пошла. А прошлая пятница, надо сказать, была отмечена событием не последнего порядка. А именно: старушенция наша, Линда Иванна, четвертый десяток разменяла.

Посему в банкетном была расстелена самопьянка с дарами полей-огородов, кладовых и балконов. Положа руку на самое сокровенное место, признаюсь, давненько я так не едывал. Ели до икоты, пили до перхоты, пели до надсады, плясали до упаду.

Пили-плясали, пока Конституция позволяет, а опосля под магнитофон сели турусы разводить. Народ гостевой уже разошелся, остались особы приближенные, «Муди блюз» «Ночи в белом атласе»[77] лабают, Линда под кофе пару коньяков выставила — душевно всё, мягонько, верхний свет потушили, ну, вечер в Византии. А Минька с Манычем турусы никак в покое не оставят. Те уже пищат, ан нет — разводят их, бедных, и разводят.

— Завтра не будет никогда, — растекся Маныч по креслу. — Есть только сегодня. Сейчас. Сослагательное наклонение в искусстве ни-че-го не стоит. Намерения в искусстве не имеют значения. Может до тридцати еще и стоит жечь свечку по ночам, а позднее — пустая трата времени. И хорохориться нечего. Поиски себя, они хороши в свое время, а когда перрон позади, уже нельзя искать то, что не потерял. Если ничего не сделал до тридцати, то и после ничего не сделаешь. Не заявил себя — квакай в тину. Подними вот так руку и опусти. После тридцати все корабли сожжены, осталось зарево на небе. Кстати, вот штука, — на секунду остановился Маныч, — зачем природа всё приукрашивает? По сути дела, рассвет-закат — к чему лишние красоты? Ведь такое завинтит: ни пером, ни колесом. Зачем осени эти петушиные наряды? Кто ответит, огольцы?

— А у меня в жопе гвоздь, — сказал Минька. — А у вас?

— А у нас водопровод. Вот, — ответил я и наполнил рюмки «Отборным».

— Неужели так оно и будет: суета, копейки, пыль да туман? — бубнил Маныч. — Сюжет из жизни пропал. Перестало быть интересно. Нужна смена декораций. — Он встал с кресла и стал ходить из угла в угол с рюмкой в руке. — А еще говорят, мол, все люди так жили и ты так живи, чего ты залупаешься, чего ты со странностями своими? Да надо быть странным, — напористо сказал Маныч. — Не такими долбоёбами, как все! Делать, что хочешь, а не то, что надо. Всё равно пизды вломят, так пусть хоть за настоящее!

— В середине не толкайся, сзади не оставайся, впереди не высовывайся, — нравоучительно изрек Минька.

— Да, пожалуй, дело в том, — утвердился Маныч в своей правоте, — что надо делать ненужные вещи, не оправданные здравым смыслом. В этом-то и будет смысл. В ненужных вещах сахар земли. Соли и так хватает. Ни дня без соли. А ненужные вещи больше нужны. Вот листочек глупенький болтается, в руку взять приятно. Не проще ль — срок прошел и лети. Нет. Всё фресками. Тон-тон-полутон. Почему? А-а. Надежда. Надежду оставляет. Что не так всё и плохо. Что может еще и пронесет. Завтра наступит.

— А завтра к чему? — спросил Минька.

— К тому, что я спекся, — просто сказал Маныч. — Я теперь по задворкам, на затычку. А вот у вас всё впереди. Мотор есть, желание какое-никакое наличествует, только труда не видать. А без труда, детки, что? И лягушку в луже не выловить. Верно?

— Верно, — согласился Лёлик. — Я вот тоже думаю объявление дать: «Продается лень. В хорошем состоянии. Дешево. Можно торговаться».

— Я не представляю, как на завод родимый подниматься буду. Ох, божечка мой, — вздохнул я, — куды податься?

— Была бы шея, хомут накинут, — успокоил Минька.

— А в филармонию бы, а? Артуху руководителем — и с веселым другом барабаном. Вернулся я на родину, — распахнул Лёлик руки, — шумят березки с кленами.

— Мышей ловить надо, — отозвался Маныч, — «филармонист». Чтоб достичь, надо трудиться. В филармонии худсовету будь добр программу сдай, да так, чтоб от зубов отлетало, как с алмазной иголочки. Тут одного таланта мало. Талант — это только один ма-а-аленький процентик, а девяносто девять — труд. Пахать надо, целину поднимать, а не грабельками чик-чирик.

— Так то талант. Талант не тонет, — лениво сказал Лёлик.

— Талант — он на подъем легкий, — уточнил Минька. — Он рано или поздно всплывет.