Буги-вуги

Свечечка одна — на всё про всё — маленькая, таинственная, мотылёчком бьется, а индикаторы магнитофона, что «Дак сайд оф зе мун» на полугромкости хайфаит, конкуренции ну никак не составляют. Насчет вуалей и клавишей возможны и вариации. «Вишь ю ви хиа»[26], например, из тех же закромов, Маклафлин, Прокл Харум, клавесинчик или органные фуги-менуэты, но так или иначе — чтобы всё к тому же, всё к тому предрасполагало.

«Мускат». «Токай». Или «Узбексистон». В красивых фужерах. Под сигареты с ментолом. Чем больше медалей, градусов и иноземного табачного дыму — тем альковнее.

Это мы раньше из обкусанных общепитовских тарелок хлебали. Теперь с золотым ободком тарелочки, «ресторан» красивенько так выписано. Кофейный сервизик, правда, подкачал — разнокалиберный, зато графинов мал-мала-меньше на подоконнике.

Быт на уровне.

Пригубили, закурили, потрындели, допили, налили. Шепот, робкое дыханье, тени по углам, шелк, пуговицы, резинки. Резинок много и все тугие — я всё думаю, как? как они терпят?

В эту ночь решили самураи перейти границу у реки. Подождипомнетсяясама. Задышали, заскрипели.

Атмосфэра та еще: флюиды потной страсти носятся по комнате расшибая носы, свечка помирает, но никак не помрёт, мечутся в агонии заугольные тени, лохматыми руками хватая пригоршни флюидов и тыря их по щелям, за обои, про запас, для себя, абы вдруг, но зря, зря — их век не долог, — бобик сдох.

Те, кто успел раньше, подсмеиваются над теми, кто еще. Весело им кайф ломать.

По стаканищу, по сигаретке. Подколки, все голышом, по-родственному, какое тут теперь? Клавы собой любуются напоказ.

Дальше обычно по Марксу. По формуле: товар-товар. Эксчейнч. От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Остальное действо зависит от количества выпитого. Уж такое бывает разэтакое... Дружная шведская семейка. Как у поэта Полежаева:

                          Летите, грусти и печали,

                          К ебене матери в пизду!

                          Давно, давно мы не ебали

                          В таком божественном кругу!

А вот Вольдемару, например, нашему соседу по коридору, такие доморощенные утехи давно надоели. Вольдемар исключительно с вазелином. У Вольдемара под кроватью баночка — ручонку опустил, на пальчик, и — «с базелинчиком». Римлянин херов. И не отказываются, говорит, от щекотливых ощущений. В среду — с переду, в пятницу — в задницу.

О, народ! О, нравы!

Любят, любят это дело.

Энергии у них много, у лошадей.

Танцевать начнут. Уж как завернется в какую-нибудь шаль, или покрывало возьмет — и так и эдак, и эдак и так.

Лежишь. Смотришь.

Уходят сами, бесстыжие.

                                                                           4

Эйфория быстро прошла. Быстро к шаровому привыкаешь и начинаешь губой елозить. Да и неважнец, проскакивающий чаще, чем ожидалось, легче на тот же аппарат свалить.

Ладно гитары — лучше не будет, хоть тресни — не откуда. Слава арам, ревер, считай, не последний в городе, пусть и на соплях — сапожник без сапог, — не на продажу ары делали, а по-русски, для себя. Но голоса... Но бас-калека... Бздеж — не бас. Динамик, как фрамуга от воздушных налетов, сикось-накось не раз подлечен. Чуть пережмешь по мощи — тарелки на столах дребезжат, окна поют, словно Валентина Толкунова, весь кабак вибрирует рыбкой басовому стону в унисон.

Голоса... Какие к едреней фене на «Электроне» голоса? Таким «голосом» только «занято» кричать — всё выставлено напрочь и даже не подклеено, можно петь что твоей душеньке угодно, всё равно слов не разберешь.

Аппарат… Ни в деревне бабка, ни в огороде репка. Сиё и аппаратом-то назвать язык не повернется. Если разобраться, играть на этом нельзя. Невозможно. Тем более таким как мы. Если выставить нас за ушко да под прямой взгляд, на самый махонький, чухонско-чухломской счет не потянем. И что хуже всего, мнится, что все это на раз просекают, что ясней ясного смотримся мы бледней бледного. А уж после ар, с их голосами поставленными, с каждой нотой на своём месте... И звучит-то у ар всё по-другому. Так как надо.

Вот он — комплекс.

Не имей «Амати», а умей играти.

Хотя, конечно. Сравнений и быть не может. Арам — арово. Что хорошо для ар, не одну стаю овчарок в дыму кабацком съевших, то полный сталинградский капут для нас пальцем недоделанных. Что дозволительно им, императорам заблеванных подмостков, им, жизнь на это положившим, то за семь верст и всё небом для нас, выскочек. Как ни тужься — не допрыгнуть. И наконец, что простительно тем, у кого за плечами пятнадцать ветеранских лет под селедку и водку; тем, для кого «Урал» и сейчас любой распрекрасной «Музиме» не уступит; тем, кто тебя по-пьяни и плакать заставит и польку-бабочку при всем честном народе сбацать — то не простительно пришедшим на всё готовенькое со взглядом поверх голов.

Новую еду на новом пару и готовить надо. По крайней мере, чтоб хотя бы горячо было, а уж съедобно...

Могли бы мы и с таким дерибасом жить, ары жили — не тужили, не надо прибедняться уж так уж жалистно, не надо ля-ля. Но ведь слышишь сам, хоть своё и не пахнет; видишь, как у других; понимаешь, как должно быть; и чувствуешь, что — можно. Можно. Если долго мучаться. Мучаться вот не хочется. Хочется на шару, на хвоста, на дурнячок пролететь. Мухой на лед.