Будни и праздники

— Потом выправил бы себе заграничный паспорт, например в Париж. Подал бы заявление об отпуске. И в последний рабочий день, скажем в субботу утром, я передаю тебе кассу в полной сохранности вместе с ключом…

— Ну?

— Ну, а после обеда, часа за три до отъезда, когда в банке останется один сторож, возвращаюсь туда под предлогом, что забыл кое-что оформить. Посылаю сторожа за кофе, открываю сейф своим ключом и…

Директор перестал жевать, рот у него раскрылся.

— Вечером сажусь в поезд, а через двадцать четыре часа оказываюсь неведомо где. Ищи меня свищи.

Енев засмеялся.

— Ба! Совсем не так уж глупо. Только как ты провезешь столько денег через границу?

— Чемодан с двойным дном, — развел руками кассир.

— И куда же ты отправишься?

— С двумя миллионами мне всюду будет неплохо.

— А жена?

— К черту жену. Мало, что ли, других? Поеду, скажем, в Италию, оттуда в Египет, потом за океан… куда глаза глядят. Мне бы только мир посмотреть, а там будь что будет! — Марев разгорячился.

Директор усмехался, глаза у него стали маслеными.

— Ты о Фоли-Бержер[17] слышал? — прервал он кассира. — Аптекарь рассказывал, был он там с нашими. Говорил, всемирную выставку посмотреть хочет… Черта с два! Голых баб поехали смотреть да шелк женам покупать.

— Фоли-Бержер — самый большой шантан в Париже, — с досадой вставил Марев.

— А Мулен-Руж, а Ша-нуар?[18]

— Э, да, кабаре…

— Должен тебе признаться, я тоже чуть было туда не отправился, — директор махнул рукой и помрачнел. — Жена загрызла: возьми да возьми ее с собой… Вообще-то Париж не город, а сплошное свинство. Знаешь, что аптекарь рассказывал? Груди, говорит, там у женщин недоразвитые. Сами бледные, малокровные, нет в них этого… сочности. Тощие все.

Подсевший к ним Леке боязливо тянулся к закускам, слушал и неодобрительно жмурился.

Директор окончательно разошелся. Он уже был крепко пьян.

Марев слушал его с отвращением. Душу сосала тревога — казалось, он забыл о чем-то важном и тем самым безвозвратно его упустил. Жгучее чувство разрасталось, а с ним и тупая, темная тоска.

Директор рассказывал один анекдот за другим, хихикал и подмигивал. Солнце скрылось за холмом. Тень его незаметно наползала на луг. С реки потянуло запахом тины, небо на горизонте прояснилось и посинело. Разбросанные вокруг обрывки бумаги, в которые были завернуты закуски, уныло белели на потемневшей траве.

Леке подогнал лошадей и запряг их. Через несколько минут кабриолет уже катился по дороге.

Директор попытался запеть, но голос его не слушался. Он замолк и задумался. Потом неожиданно сказал:

— Ты прав. Марев, скверная у нас жизнь в городишке. Только и радости, что поесть да выпить. А на что мы еще годимся? Бесполезные люди… Фоли-Бержер, а? Хм, не очень-то я верю аптекаревым россказням, но завидую. Что поделаешь, критический возраст подошел, а за всю жизнь всего-то две-три женщины…

Пьяное лицо растянула голодная ухмылка. Губы шевелились.

«И свинья же ты, — с отвращением думал кассир. — Настоящая свинья. Да и я не лучше».

Он глубоко вздохнул.

Директор пробормотал:

— Тебе, кажется, отпуск полагается?

— Да.

— На всемирную выставку хотел съездить?

— Ничего я не хотел. Ни к чему мне все это, — со злостью буркнул кассир.

— И не езди. Проведи отпуск здесь, отдохни. Природа, она, знаешь, действует.

Марев ничего не ответил. Директор затянул песню.

На небе, похожем на громадное металлическое зеркало, одна за другой загорались звезды. Равнина тонула в вечерних сумерках, еле заметная тень от кабриолета скользила по ставшей еще более белой дороге. Обрадованные прохладой лошади бодро взбирались по ведущему в город подъему, мерно вскидывали головы, и меж их спутанными гривами прыгала маленькая звездочка.

Енев самозабвенно пел, покачиваясь на скрипучем сиденье. Марев тоскливо смотрел вокруг.

«Все прошло, все кончилось, — сказал он себе и неожиданно почувствовал облегчение. — Тем лучше. Я просто был болен». И он вспомнил, как еще сегодня лежал в спальне и падал, падал в яму, и все вокруг было до отвращения знакомым и надоевшим. Сунул руку в карман жилета, швырнул что-то в сгущающиеся сумерки и закрыл глаза.

Крестьянки © Перевод М. Тарасовой

Женщины легли на теплую, маслянисто блестевшую землю, свернувшись так, что стали похожи на два небольших бугорка.

Та, что постарше, сразу же задремала, опустив голову на руки. Она была низенькая и полная, с уже седоватыми волосами, спутанные пряди которых выбивались из-под косынки. Ее безразличное, угрюмое и тусклое лицо покраснело от горячего пара, источаемого землей, а тяжелый дурманящий запах земли туманил ей голову.

Молодая, Николица, лежала рядом с ней, устало дыша. Она не сводила черных глаз с обнесенной колючим плетнем бахчи внизу, в ложбине у речки, скрытой высокими ивами.