Будда из пригорода

А Чарли? Моя любовь к нему была не такой, какой бывает обычная любовь. Не было в ней ни благородства, ни великодушия. Никто не заводил меня так, как заводил Чарли, но я не питал к нему добрых, возвышенных чувств. Я как бы предпочитал Чарли себе. Я хотел быть им. Владеть его талантами, его лицом, его стилем. В один прекрасный день проснуться и обнаружить, что все, чем обладал Чарли, волшебным образом трансформировалось в меня.

Я стоял на верху лестницы. В доме царила полная тишина, если не считать приглушенных аккордов песни «A soucerful of Secrets»[17] с чердака. Кто-то зажег благовония. Я прокрался на первый этаж. Дверь гостиной была открыта. Я заглянул в тускло освещенную комнату. Рекламщики и их благоверные сидели, скрестив ноги, с прямыми спинами, и дышали — глубоко и ровно. Вельветовый Костюм восседал в кресле спиной ко всем и читал, дымя сигаретой. Ни Евы, ни папы в комнате не наблюдалось. Куда они запропастились?

Я покинул загипнотизированных будд и отправился в кухню. Черный ход зиял широко распахнутой дверью. Я ступил в темноту сада. Вечер был теплый, светила полная луна.

Я встал на колени. Я знал, что надо делать — побывав на папиной демонстрации, я стал проявлять чудеса интуиции. Ползком я пересек внутренний дворик. Наверное, недавно здесь жарили барбекю, потому что кусочки древесного угля, острые, как бритва, впивались мне в колени, но я кое-как добрался до кустов, опоясывавших лужайку. Я смутно видел в конце лужайки садовую скамью. Подполз ближе. Бледного сияния луны как раз хватило, чтобы разглядеть на скамейке Еву. Она стягивала через голову одежду. Стоило напрячь глаза, и я увижу её грудь. И я стал напрягать, и напрягал до тех пор, пока не почуствовал, что глаза сейчас вылезут из орбит. Наконец, я понял, что не ошибся. У Евы была только одна грудь. Там, где по традиции полагалось находиться второй, было пусто, если мне не изменяло зрение.

И практически не заметный под всей этой роскошью распущенных волос и плоти, лежал мой отец. Я точно знал, что это папочка, ибо он вопил — на все Бекенгемские сады, наплевав на соседей: «О боже мой, о боже, боже!» Интересно, неужели и я был зачат таким же макаром — в остром ночном воздухе окраины, под христианские стоны мусульманина-ренегата, вырядившегося буддистом?

Ева громко прихлопнула ладонью папин рот. Вот стерва, подумал я и едва не ломонулся через кусты, чтобы за него вступиться. Но, бог ты мой, как Ева прыгала! Голова откинута, взгляд устремлен в звездное небо, волосы разметались, — и топает ногами по траве, как футболист. Но какой, однако, страшный вес обрушивается на папину задницу! Отметины от этой скамьи, наверное, надолго впечатаются в его бедные ягодицы, как следы от раскаленной решетки в кусок жареного мяса.

Ева отняла руку от его губ. Он засмеялся. Счастливый любовничек, мать его, он хохотал и хохотал. Это был смех незнакомого человека, эгоистичного, жадного до удовольствий. Этот чертов смех поверг меня на самое дно депрессии.

Я поплелся прочь. В кухне налил полную рюмку виски и опрокинул в глотку. Вельветовый Костюм стоял в углу. Веки его жутко дергались от нервного тика. Он выбросил вперед руку.

— Дермотт, — сказал он.

Чарли лежал на спине на полу чердака. Я взял у него сигарету, снял ботинки и тоже лег.

— Подвигайся ближе, — сказал он. — Еще ближе. — И положил ладонь мне на плечо. — Слушай, не знаю, как ты это воспримешь… надеюсь, не очень обидишься.

— Ни за что, Чарли, что бы ты ни сказал.

— Тебе нужно надевать поменьше.

— Поменьше надевать, Чарли?

— Да. Поменьше одежды.

Он привстал на локте и пристально посмотрел на меня. Рот его был совсем близко. Я купался в лучах его прекрасного лица.

— Думаю, «левис» и рубаха с открытым воротом, может, в розовых или пурпурных тонах, и толстый кожаный ремень. И забудь о повязке.

— Забыть о повязке?

— Забудь о ней.

Я сорвал с головы ленту и отшвырнул.

— Для твоей мамочки.

— Понимаешь, Карим, иначе ты смахиваешь на «перламутровую королеву»[18].

Я же всеми фибрами души желал только одного сходства: с Чарли, с умным, красивым, блистательным Чарли, — и я каленым железом выжег его слова у себя в мозгу. «Левис» и рубаха с открытым воротом, в скромных розовых или пурпурных тонах. До конца своих дней не надену в гости ничего другого!

Пока я мысленно с отвращением оглядывал себя и свой гардероб, испытывая потребность обоссать все до единой тряпки, Чарли лежал на спине с закрытыми глазами и со своим безупречным вкусом. Все в этом доме, за исключением меня, были прямо-таки на седьмом небе.

Я положил ладонь на бедро Чарли. Никакой реакции. Я не отнимал руку в течение нескольких минут, пока у меня не вспотели кончики пальцев. Глаза его оставались закрытыми, но под джинсами наметилось кое-какое движение. Я почувствовал уверенность. Я потерял голову. Рванул его ремень, молнию, и выпустил его петушка на волю. Он со стоном вздохнул! Он судорожно дернулся! В этой наэлектризованной атмосфере мы поняли друг друга.