Будь проклята страсть

   — К сожалению, некогда. Ужасно опаздываю. — Нарядно одетый Бурже со спадающим на лоб локоном поднял руки. — Мендес, можно поговорить с тобой наедине?

Тот и другой вышли в коридор.

   — Кто он? — спросил Ги у Гюисманса.

   — Поль Бурже? — Гюисманс улыбнулся. — Поддерживать Золя он бы не стал. Это бывший учитель. Несколько лет назад издал книгу стихов. Любит богатство. Фешенебельность. Респектабельность. И, что хуже всего, настроен в конце концов стать членом Академии.

Мендес с развевающимся огромным галстуком быстро вернулся, и спор начался вновь.

   — Единственное, о чём стоит писать, — сказал Мендес, — это инцест и половые извращения.

   — Он это всерьёз, — пролаял Кладель. — Подождите, пусть прочтёт вам главы из романа, который пишет.

   — Мендес, как он называется?

   — «Безумства любви»!

Все рассмеялись и бросились к столу Мендеса за гранками и книгами, которые можно было унести и прочесть. Сеар сказал Ги:

   — Может, как-нибудь поужинаем вместе?

   — С удовольствием.

Кабачок матушки Машини на углу улицы Пюже на Монмартре представлял собой неприглядное заведение с низким потолком. Пятеро друзей — Ги, Гюисманс, Сеар, Алексис и молодой человек по имени Леон Энник — избрали его из-за царящей там зловещей атмосферы. Матушка Машини подала им полусырое мясо и терпкое красное вино; столы и сиденья были покатыми, керосиновая лампа коптила. Был четверг, в этот день они обычно собирались у Золя на улице Сен-Жорж, возле Клиши.

   — Господи, худшей жратвы во всём Париже не сыщешь. — Гюисманс поднял жилистый полусырой кусок мяса. — Посмотрите.

   — Вот это натурализм!

   — Мясной бунт так_же важен, как бунт в литературе.

   — Эй, матушка! Ещё конины сюда!

   — Мопассан — нет. Хватит!

   — Я считаю, — заговорил Энник, — что нужно разоблачать ханжество и социальное лицемерие во всех их проявлениях. Поэтому недостаточно разрушать легенды, как сделал Золя в...

   — Вот против этого взгляда на Золя как на разрушительную силу мы и боремся! — воскликнул Сеар.

   — Я хотел бы написать роман, который привёл бы в дрожь поставщика этого мяса, — сказал Гюисманс.

   — Все эти буржуа, клянущие Золя, не могут понять, что он аналитик. Столь же логично винить хирурга, вскрывающего гнойник.

   — Вот-вот! Как только писатель разоблачит человеческий порок, он становится виновным в непристойном обнажении.

   — Натурализм — высшее слово в искусстве. А, Мопассан?

   — Нет, будь я проклят, если это так, — ответил Ги.

   — Что?

   — Я не признаю натурализма, — сказал Мопассан. — Как и реализма или романтизма. Это просто слова.

   — Золя таким образом не отвергнешь.

   — Господи, — заговорил Ги, — отвергать Золя может только круглый дурак. — Это великолепная, блестящая, необходимая миру личность. Однако манера его — лишь одна из форм искусства. Манера Гюго — другая форма того же искусства. И я не хочу разглагольствовать дальше на эту тему!

   — Золя утверждает, — сказал Гюисманс, — что личности людей, которых мы выводим в книгах, определяются детородными органами. Такова литература.

   — Флобер говорит, что детородный орган — центр всех человеческих свойств!

Они продолжали шутить, спорить, и это доставляло им огромное наслаждение. Ги чувствовал себя здоровым, полным сил. Последние месяцы он усердно трудился — подбирал слова, прилаживал друг к другу, строил фразы, шлифовал, зачёркивал их и начинал всё снова. Завершил две пьесы, которые театральные друзья Пеншона отвергли, и, не унывая, принялся за третью. Он был усердным учеником Флобера и, когда тот уехал в Круассе, посылал ему свои рукописи. Возвращались они с поправками, замечаниями, флоберовскими восклицаниями и нередко с пространными письмами, где давались советы.

Матушка Машини с длинной, испещрённой синими прожилками шеей принесла ещё несколько бутылок вина.

   — Что это, матушка? — спросил Ги. — Опять купорос?

   — В жизни отведаешь ещё и худшего, — хихикнула она; это был её неизменный ответ на все жалобы. Наконец после того, как крепкая водка ещё больше оживила разговор, кто-то обратил внимание на время.

   — Чёрт возьми, в нашем распоряжении двенадцать минут, — сказал Ги. — Золя не станет ждать. Поторапливайтесь, ребята.

   — Мопассан, а где ты живёшь?

   — В новой квартире, въехал туда на днях. Старая надоела. Это на улице Клозель.

   — Думаешь, Золя появится?

   — Конечно. Он обещал.

Расплатившись, друзья поспешили наружу. Ги повёл их через бульвар Клиши, они вышли на площадь Пигаль и свернули к улице Клозель.

   — Третий дом по левой стороне, — сказал Ги. — Номер семнадцать.

Это был узкий дом, весь залитый газовым светом. Ги позвонил. Дверь открыла пухлая женщина с крашеными рыжими волосами, обилием косметики на лице и широкой улыбкой.

   — Добрый вечер, мадам Анжель.

Ги поклонился, остальные приподняли шляпы.

   — Очень хорошо, что привели друзей, — улыбнулась она, оглядела их намётанным глазом и посторонилась. — Проходите.

Они вошли в ярко освещённый холл. С вызывающими картинками на стенах, с мраморной статуей на пьедестале, с пальмой в кадке.