Будь проклята страсть

Раздались взрыв смеха и аплодисменты. В финансовом отношении Доде был самым преуспевающим из присутствующих. Гонкур прозвал его «Шейхом».

   — Золя, подойдите сюда. У меня есть для вас кое-что интересное.

Это произнёс Тургенев.

   — Вот как?

На лице Золя появилось сосредоточенное выражение, словно он хотел записать то, что будет сказано. Записи он делал повсюду и обо всём. Добивался приглашений на светские приёмы и становился в углу, явно набрасывая мысленно краткие заметки, что заставляло гостей оглядываться с шёпотом: «Золя берёт нас на карандаш».

   — Слышали о «Вестнике Европы»?

   — Должен признаться, нет.

На лице Золя появился лёгкий испуг. Здесь в его научном методе оказался пробел.

   — Это петербургский журнал. Если хотите, могу добиться для вас там места литературного корреспондента.

   — Господи, конечно, хочу — если будут платить.

Книги Золя наделали шума, но продавались плохо.

Ги обнаружил, что Алексис стоит рядом с ним. И спросил:

   — Кто это там?

Он смотрел на стоявшего в другом конце комнаты красивого молодого человека с длинными белокурыми волосами и очень примечательным лицом, в котором было что-то и от обольстителя, и от Христа.

   — Катюль Мендес[61], — ответил Алексис. — Я познакомлю вас, как только представится возможность.

   — Чем он занимается?

   — Пишет стихи. Катюль родом из Бордо. Женат на Жюдит Готье, дочери старика Теофиля. Редактирует журналы. Большой талант. Может подражать любому стилю — даже древним грекам. Гонкур говорит, что он сын дочери надзирателя из какой-то тюрьмы, где его отец сидел за политику.

   — Думаешь, Гонкур это знает? — спросил Ги.

Алексис усмехнулся:

   — Говорят, он ведёт дневник — мы все там фигурируем.

   — Да, у него взгляд сплетника.

   — И женский склад ума. Тебе он тоже протянул два пальца?

   — А потом похлопал по руке.

   — Если нанесёшь ему визит в Сарай — так он называет свой дом в Отейле, — то получишь три пальца, притом без похлопывания.

Они стали наблюдать, как Гонкур демонстрирует наигранное безразличие, снисходительно слушая Филиппа Бюрти[62], художника, выражавшего ему своё восхищение.

Табачный дым становился всё гуще. Голоса — всё громче. Алексис подвёл Катюля Мендеса туда, где стоял Ги.

   — Алексис говорит, вы поэт, — сказал Мендес после того, как они были представлены друг другу.

   — Да. Перепеваю всё, что читаю, — ответил Ги. Оба весело рассмеялись.

   — Я открываю новый журнал, — сказал Мендес. — «Репюблик де летр». Только что нашёл соиздателя — замечательный человек. Пока что он публиковал только работы об акушерстве! Журнал будет парнасским. Может, пришлёте мне что-нибудь для него?

Польщённый Ги заколебался.

   — Я это всерьёз, — сказал Мендес.

   — Хорошо, — ответил Ги. — Только публикуйте это под псевдонимом, иначе Флобер выйдет из себя!

   — Отлично. Новые имена — вот что нам нужно. Новые имена!

В одной стороне комнаты послышался нестройный хор голосов. Разговор шёл о политике. Тэна[63], историка, было еле слышно.

   — Франция...

   — А что скажете об атаке кирасиров под Рейсхоффеном? Чистейший героизм.

   — Рес-пуб-лика!

   — Францию невозможно проучить. — Застенчивое лицо Тэна раскраснелось. — Седан, разгром, капитуляция Базена — это всё победы! Чему бы Франция ни подвергалась, она не только выносит из этого урок — она превращает это в триумф!

Раздался громкий взрыв негодования.

   — Золотой век человечества начался в тысяча семьсот восьмидесятом году и окончился в тысяча восемьсот семидесятом!

   — Доде, — послышался голос Тургенева. — Вы серьёзно насчёт этого обеденного клуба «Освистанных»?

   — Вполне, — откликнулся Доде. — В кафе «Риш». Но он только для тех, чьи пьесы освистывались до полного прекращения спектакля — чему подверглись Гонкур, Золя, Флобер и я.

   — Клянусь, со мной произошло то же самое.

   — Где?

   — В Киеве. Там ставили мою трагедию в шести актах. Зрители даже забрасывали сцену репой.

Дым густел. Голоса становились громче. Послышался бой часов. Флобер ожесточённо спорил с Золя.

   — Репутации — чушь. Научный метод — тем более. Натурализм и подавно! — гремел он.

   — Флобер, но как писатель ты должен...

   — Оставь свои титулы! Я буржуа, который, живя в провинции, занимается литературой. И ничего не прошу у людей — ни внимания, ни почёта, ни даже уважения. Они обходятся без меня. И пусть не суются ко мне — вот и всё, чего я от них хочу!

   — Но это значит закрывать глаза на социальные условия, — повысил голос Золя.

   — Социальные условия — чушь! Плевать на них! — Флобер замахал руками. — Они не имеют никакого отношения к искусству, к литературе!

   — У тебя ничего не выйдет. Нельзя отвергать натурализм.

   — И что это за слово — «натурализм»? Ярлыки, ярлыки! Оно такое же идиотское, как «реализм» Шанфлёри[64], но то по крайней мере появилось раньше!

   — Флобер, но ты ведь сам начал этот процесс. Ты уничтожил последних романтиков. «Госпожа Бовари» — шедевр натурализма, и я отдаю ему должное.

   — Ерунда! — выкрикнул Флобер. Ги не сводил глаз с его раскрасневшегося лица. — Ерунда!

Казалось, у Флобера могут лопнуть кровеносные сосуды. Его викинговские усы тряслись. Своим рёвом он перекрывал шум голосов.

   — Это всё чушь, дорогой мой!