Будь моим сыном

«А что делать! Я тебе сказал: плюнь и разотри».

«Не говорить, значит, матери про Сашкину болтовню?»

«Спрашиваешь! Молчи, и все. Мало что лопух этот при­думает! Если хочешь, я сам все в нашем колхозе узнаю и напишу тебе. Ладно?»

Ванята не успел ответить верному и суровому другу, по­просить, чтобы он поскорее написал письмо. Хлопнула дверь, и на пороге появилась мать. Сбросила белую косынку, по­правила сбившиеся на лоб волосы и сказала:

— Здравствуй, Ванята. Я тебя сегодня еще не видела.

— Здравствуй, мам!

— Кормить станешь?

— Ага. Уже разогрел борщ.

Ванята смотрел на мать. Она ему нравилась. Впрочем, не только ему. В деревне ее называли красавицей. Ванята видел красавиц только в «Огоньке». Пышные дамы в стро­гих платьях, с блестящими сережками в ушах, особого впе­чатления на него не производили. Мать его была совсем иной. У нее смуглое продолговатое лицо, чуть-чуть вздерну­тый тонкий нос и черные непроглядные глаза. Если даже внимательно посмотреть в них, все равно не увидишь зрач­ков»

На плече у матери густая, золотистая, как вязка лука, коса. Над этой косой и вообще над всей головой бежало лег­кое, пышное пламя тонких курчавых волос»

Дед Антоний, с которым Ванята ездил на ферму, называл мать курносой. Мать сердилась, но Ванята догадывал­ся — ей приятно. Кому не приятно, когда посторонние люди говорят вот так...

Мать прошлась по комнате и заметила на стене портрет отца. От ресниц ее пали на щеку густые синие тени. Тонень­кие губы ее вздрогнули и поджались, будто увидела она что- то неприятное и обидное.

— Зачем это? — спросила она Ваняту. — Мы же в чужом доме...

— А пускай, — деланно рассмеялся Ванята. — Тетка ни­чего не скажет. Она добрая.

Мать подошла к стене, сняла портрет, задумчиво вытер­ла стекло рукой и подала Ваняте.

— Спрячь! Будет своя изба, тогда... Не надо, Ванята...

Мать пошла в сенцы, долго гремела там медной непо­слушной шляпкой рукомойника. Вернулась она с полотен­цем на плече. Уголки глаз, там, где прижались тонкие мор­щинки, влажно поблескивали.

Ужинали Пузыревы молча. В тишине избы глухо стуча­ли о края мисок деревянные ложки. Тикали часы, разделяя на кусочки бегущее вперед время. Ваняте было обидно и грустно. Он думал о матери, портрете отца, который сняла она со стены, о странных порядках и условностях, подсте­регающих человека в чужом доме.

Ну кому он помешает, этот портрет!

Портрет всегда, всю жизнь, висел перед глазами Ваняты. С ним был связан для Ваняты близкий, доступный образ отца. Где-то в уголочке памяти Ваняты засела вкрадчивая надежда: ему казалось, будто отец его живой, и в одноча­сье придет к ним домой.

Разве мало бывает неожиданных случаев. Может быть, отец выбрался из тайги. Долго лежал на поляне, окунал красное с обгоревшими бровями лицо в ручей. Потом под­нялся и поковылял по дороге. Попутная машина подобрала путника, отвезла в больницу. Отца вылечили. На лице его остались страшные рубчатые шрамы. Он посмотрел перед уходом из больницы в зеркало и сразу же закрыл глаза. Он не хотел возвращаться домой вот таким изуродованным к остался навсегда в Сибири. Вспоминал мать, Ваняту и ти­хо шептал: «Не поеду, не могу я...»

Но дороги, как бы далеко ни разбегались они по белу свету, все равно приводят человека к родному порогу. Вер­нется и Ванятин отец. Откроет дверь, поглядит на мать, на Ваняту, на свой портрет возле окна и сразу расцветет.

«Молодцы, Пузыревы! — скажет он.— Значит, не ошиб­ся я. Спасибо вам и, пожалуйста, простите. Виноват я...»

Ванята подождал, пока мать доест борщ, по-хозяйски собрал миски, бросил туда корки хлеба, ложки и только то­гда спросил:

— Приходили на меня жаловаться?

— Ну, приходили...

— И ты что — поверила?

— А то я не знаю тебя. Дня без драки прожить не мо­жешь. Такого там сраму набралась!

— Так он же первый! Я разве хотел?

— Ну тебя! Так на тебя рассерчала! Думала, приду до­мой и вздую, чтобы знал... потом уже парторг рассоветовал. Сам, сказал, поговорит. Чего ты сцепился с Сашкой этим?

— Так просто... я ничего, а он...

— Молчи уж лучше! У всех дети как дети. Ты только... Как горох, от тебя все отскакивает.

Мать устало провела рукой по лицу, подняла глаза на Ваняту.

— Можешь ты хоть раз вникнуть или не можешь?

— Конечно, я всегда...

— Не дерись ты с ребятами. Будь человеком! Обещаешь, что ли?

— Так я ж не дрался! Я тебе все объяснил...

Мать махнула рукой, поднялась из-за стола.

— Что с тобой говорить? Дикий ты человек! Давай луч­ше спать. Ноги уже не носят.

Ванята разделся и полез под одеяло. Лежал, прислуши­вался к ночным шорохам и ждал, когда мать снова загово­рит с ним, спросит о чем-нибудь или сама расскажет о своей ферме или о том, что сулит им теперь жизнь в Козюркине.

Мать выключила свет, и комната спряталась в темноту. Прошло немного времени, и Ванята заметил в черной глухой пустоте крохотную золотую искринку. Она бегала взад-впе­ред над материной кроватью, тихо и вкрадчиво тикала. Это тайком от всех раскачивалась на маятнике заглянувшая в окно вечерняя звезда.

— Как там на ферме? — не вытерпел наконец Ванята.

Мать вздохнула.