Будь моим сыном

— Запустил все Трунов этот. Телята худющие, грязные... Мне самую плохую группу дали. Прямо страх!

— Зачем же ты взяла?

— Кому ж их? Все одно выхаживать. Телочка там одна в дождь простыла. Кашляет и кашляет. Так уж ее жаль! Бусинкой зовут...

— Ты ее, что ли, так назвала?

Мать промолчала. Но Ванята догадался — кличку телен­ку дала мать. В прежнем их селе тоже так было — коровам и бычкам давали вначале скучные, серые клички. Были там и Лысухи, и Маньки, и Рябухи, и Брухатки и даже легко­мысленный одноглазый бык Прогресс.

Потом все переменилось. Вечером по улице, как пятнис­то-белая туча, важно шло колхозное стадо. Колхоз, где мать работала дояркой, продавал больше всех теплого, пах­нущего лугом молока, густых тягучих сливок, желтого вкус­ного масла. И все это давали материны Бусинки, Зорьки, Касатки...

Мать долго не могла уснуть, тихо, так, чтобы не услы­шал Ванята, вздыхала.

В селе подняли лай собаки. Сначала тявкнула одна, за ней другая, а потом пошло... Собачий лай перекатывался с одного края в другой, смолкал на минуту и разгорался с новой силой. В этом разгулявшемся хоре были и дискан­ты, и теноры, и альты, и тщедушные фальцеты, и суровые деловые басы. Кто знает причину этих ночных концертов? Может, начала его какая-то мнительная собачонка, а может, приползла из посадок к сараям и вспугнула всех наглая желтоглазая лиса...

А сон между тем знал свое дело. Походил вокруг Ванятиной кровати, взобрался без спросу на подушку и прильнул к горячей щеке.

— Разбуди завтра пораньше, — уже сквозь сон сказал Ванята, — Парторг велел. Ладно, мам?

И, не дождавшись ответа, тотчас уснул.

Ночи бывают короткие и длинные. Этой не было ни кон­ца ни краю. За окном лил дождь, гулко, будто кто-то ссы­пал в кучу сухие поленья, гремел над самой крышей гром. Ванята проснулся в третий или четвертый раз и увидел в блеске молний мать. Она сидела на кровати и надевала чулки.

— Чего ты, мам?

— Спи давай! — донеслось из темноты.

— Ты куда?

— На Бусинку погляжу. Как бы в окно дождя не наме­ло. Стекло там побитое.

— Не пущу я тебя, — твердо сказал Ванята. — Спи — и все! Слышишь?

Мать продолжала одеваться. Тогда Ванята поднялся и еще решительней сказал:

— Я тоже пойду. На дворе вон чего!

Он быстро натянул штаны, рубашку, стал искать под кро­ватью носки.

— В сенцах тетки Василисы плащ висит, — сказала мать. — Надень.

Кроме плаща, Ванята нашел в сенцах фонарь «летучую мышь», посветил матери, пока она запирала дверь, и вместе с ней шагнул в черный мокрый двор. Желтый кружок огонь­ка тускло освещал вязкую, уплывающую под ногой дорогу. Мать послушно шла за Ванятой, ступая в его след.

— Правее держи! — оборачиваясь, кричал Ванята. — Правее!

Сейчас, когда шел он впереди, освещая дорогу другим, он ничего не боялся — ни темноты, ни глухого, ревнивого бреха собак в подворотнях, ни ярких, рассыпающих вокруг синие зарева и гулкие громы молний.

— Правее держи!

Скоро в блеске молний возник на холме длинный при­земистый сарай. Вокруг, тычась мордами в изгородь, бро­дили коровы. Ветер распахнул одну половину ворот сарая, и коровы разбрелись по двору.

Пряча глаза от дождя, жалобно и терпеливо мычали. Мать и Ванята с трудом загнали коров на место и побежа­ли к телятникам — узеньким, как пеналы, решетчатым за­городкам в конце сарая. Ванята сразу же увидел Бусинку. Рыжая телочка лежала на голом полу. В окно били наискось холодные и дымные, как туман, струи дождя. Бусинка жа­лобно смотрела на Ваняту. Маленькое острое ухо ее с белы­ми волосками внутри тихо и нервно вздрагивало.

— Неси солому! — закричала мать. — Солому неси!

Ванята нагреб в углу сарая охапку соломы, спотыкаясь на выщербленном полу, побежал к матери. Она склонилась над Бусинкой, крепко и торопливо растирала ее платком, как растирают после купания детей в холодной избе.

— Сюда, Ванята! Сюда неси!

Мать накрыла телочку соломой, сидела на корточках перед ней, приговаривала:

— Не дрожи, Бусинка. Ну не надо, ну спи, хорошая!

С улицы затекал через порог темный ручей, подкрады­вался к стойлам. Ванята разыскал в углу лопату, пошел к двери.

— Погоди, я сейчас! — обернулась мать.

— Я сам! Чего ты!

Он прикрыл дверь, огляделся в темноте. Вода разлилась озерком возле коровника, выплеснулась через край, бежала быстрым сердитым ручьем.

Ванята начал копать для него новое русло. Земля рас­кисла только сверху. Лопата выворачивала щебень и мелкие булыжники. Дождь наотмашь хлестал в лицо, стучал по брезентовому капюшону плаща. Ручей не хотел менять рус­ло, злился, клокотал возле Ванятиных сапог.

— Вот я тебя сейчас! — цедил сквозь зубы Ванята, — Я тебя!

Новое русло становилось глубже и шире. Ручей поклокотал еще немного, подумал и плеснул в канавку, вырытую Ванятой, первую пригоршню воды.

— Я тебя! — крикнул Ванята. Взмахнул лопатой, по­скользнулся и плашмя упал в грязь. — Ты, значит, так!

Ванята яростно ковырял землю, разговаривал с ручьем, как с живым, как с хитрым, злым противником.

— Так ты вот как! Дудки! Не выйдет!

И ручей сдался. Повернул в свое новое русло, быстро побежал прочь от коровника.

Дождь припустил еще сильней.