Будь мне ножом

…Тогда я целые ночи просиживала, подробно описывая каждый его день. Писала, чтобы понять, вникнуть. И ещё — чтобы не сойти с ума от страха и растерянности. Днём я записывала каждое его движение. Маршруты передвижения по дому, его многократно повторяющиеся действия. Оставшиеся у него слова. Что он ел, как он ел; а ночью я пыталась сделать из всего этого логические выводы, привести всё в систему. Таких листов были сотни. Горы тетрадей. Они хранятся где-то в подвале, и нет в них никакой логики. Но у меня рука не поднимается их выбросить, а ещё меньше — открыть и снова увидеть себя, тогдашнюю. Если он утром съедал помидор, то до половины одиннадцатого вёл себя беспокойно. Мы переставили кресло в гостиной — он вернул его на прежнее место. Мы выключали лампу — он включал. Если мы уменьшали дозу такого-то лекарства — три дня не было приступов. Он порвал лист бумаги. Ещё один… Я ходила за ним по дому и саду и фиксировала изменения. И чем меньше от него оставалось — тем больше я писала.

А что я пишу сейчас? Дневник собственной болезни?

Новая куртка была отвергнута. Мы нарочно занялись этим в субботу, когда есть время, и не нужно торопиться. Но к обеду совсем отчаялись. Даже Амос отступил, и мы упаковали её обратно. Наверно, прикосновение края рукавов и воротника не такое, как у старой, а может быть, запах. Эта куртка похожа на старую больше всех, виденных нами. Но теперь опять придётся чинить старую, и делать это надо сегодня же — дождь не будет больше нас ждать. Зато есть одно достижение: потерпев поражение с курткой, нам удалось убедить его носить майки с длинными рукавами.

Только что закончила убирать в его комнате следы бедствия, а Амос увёл его запускать змея. Я отключаю телефон — в субботу ты не будешь звонить — и сажусь немного отдохнуть, я так ждала этой минуты!

Ты занимаешь у меня в мозгу место с правой стороны, сзади, под выступающей косточкой. Кажется, у тебя это с противоположной стороны (как же мы сможем встретиться?) В последние дни прикосновение к этому месту почти всегда вызывает боль и сильную злость на тебя. Но сейчас, к моему удивлению (и к очень большой радости), я наткнулась там на то дорогое мне мгновение, когда я сидела с Амосом на веранде после того, как получила от тебя прощальное письмо…

Рассказать?

Отказаться от тебя? От возможности быть с тобой?

(Так кому же, собственно, я это пишу?)

Настанет день, вот увидишь! Мы будем уже старыми и умными, и все сражения между нами останутся позади. Ты обнимешь меня и скажешь: «Какая ты была умная тогда, что не отказалась от меня и сумела поступить правильно — ты пришла к месту встречи и ждала, ждала столько времени, сколько было нужно мне».

Ну вот, я рассказываю: это произошло во время самогонеприятного семейного ритуала — составления месячного отчёта в налоговую инспекцию. Тебе, конечно, знакома эта обуза (ты ведь тоже «частник»?), а Амос обязан отчитываться из-за частных лекций, которые он читает по своей теме. Беспокойства от этого всегда больше, чем денег. Я ему помогаю, потому что он совершенно теряется в этих столбиках и клетках, а я — великая жрица действительности…

Когда-то я ненавидела это занятие — я далека от счетов и извлечения процентов налога из микроскопических сумм. Но со временем я даже стала находить в нём нечто приятное: это ещё один способ вспомнить и продлить немного всякие семейные события и вехи — купила Йохаю ботинки на номер больше, ужинали в ресторане с парой друзей (а ещё и необычно большая сумма, истраченная за последние два месяца на конверты и марки)…

И вот, под перестук цифр, Амос спросил, что меня беспокоит. А я не могла говорить. Я боялась, что, если заговорю, то разревусь.

Щёки мои пылали, и Амос, конечно, это видел. Мы продолжили работу в полном молчании, и я сумела собраться.

Так мы просидели молча почти полчаса, пока не закончили, не подвели итог и не увидели, сколько мы должны им уплатить в этом месяце (вышло ужасно много).

Потом мы сидели на веранде. Было темно, но свет мы не зажгли. Обычно присутствие Амоса моментально меня успокаивает. Но в этот раз я чувствовала, что он тоже напряжён, и его напряжение передавалось мне и, сказать по правде, слегка беспокоило.

И тогда он совсем просто сказал: «Ты влюблена, Мирьям».

И я ответила «да» раньше, чем поняла, что говорю. Потому что, услышав это слово, я ощутила в себе такое движение…

…которое до сих пор не могу описать словами.

В письме я написала без подробностей. И вообще, мне кажется, что в том письме я рассказала слишком мало. Или слишком много? Я же знала, что всё зависит от того, как я расскажу тебе об этом разговоре.

Это обычный мой страх перед твоим «селективным слухом». И ещё более того — перед «коллективным слухом».