Брусиловский прорыв

А что ж? Внутренне было бескрайне жаль ушедшего императорского времени, и того несравненного порядка, который царил раньше в России, но и не швырять же своё 45-летнее трудное восхождение на верхи армии. Всё зашаталось как в землетрясении — падали лица, падали учреждения, и в этой подвижности может быть одно было спасение: быть ещё того подвижнее, успевать хоть на пять минут, но раньше самой революции. В Киеве менял генерала Ходоровича на революционного полковника Оберучева. И поддерживал митингового прапорщика Крыленку. Из ротных комитетов вовсе исключил офицеров, а в высших комитетах уменьшил их пропорцию вдвое. И приезжающим делегациям от дивизий всем обещал, обещал скоро отвести на отдых (не сверяясь, кем же их заменять).

Да и Алексеев, после Пасхи приехав на Юго-Западный фронт, выступая тут, разве говорил иное, только без живости ума и речи? — что свобода — сладкая мечта наших предков, и мы должны сохранить это наследие детям и внукам. И Брусилов кричал: “Нашему народному Верховному Главнокомандующему — ура!!”, а сам думал: отсутствие живости ума и погубит Алексеева при новом строе. (Как вообще всё алексеевское руководство он не одобрял уже за много месяцев.)

Однако в первые мартовские недели в голову не могло прийти, что революция, отвергнув царя, станет отвергать и саму войну с Германией. Этого — уже никак и ни за что не мог принять полувековой армейский служака: этим отвергалась уже сама Россия? В средине марта был момент — Брусилов собрал подписи командующих своими армиями и телеграфировал в Ставку и на другие фронты о необходимости обуздать же Петроград! Нет, так уже не получалось. Тогда: “Мы все сознательно перешли к новому строю, не держим камня за пазухой; никто не хочет возврата к прошлому. Мы уважаем и любим Совет рабочих депутатов, это достойные люди, но предпочтительно было бы не так наседать на правительство, которому мы присягали. А тот приказ, который проник в начале, наделал много вреда. Нужна твёрдая правительственная власть и неумолимый строгий порядок. До Учредительного Собрания не должно быть никаких партийных споров и влияний”.

Однако именно они и разливались, и главное влияние было: да здравствует немедленный мир. Массами невозбранно бежали с фронта. Оставалось издавать с высоты отрезвляющие приказы, уже теперь не влиявшие на солдат. Как же было убедить их, что мир невозможен без победы? Изо всех фронтов на одном Юго-Западном была хорошая фронтовая газета — “Армейский вестник”, так её повелел закрыть Совет военных депутатов: “из-за несоответствия направления газеты взглядам рабочих и солдатских депутатов”. “Правде” — всё можно, “Армейскому вестнику” нельзя! Брусилов воспринял это как личное оскорбление.

Но что оставалось делать? Уступать и уступать — видимо, только хуже. Стать заградительной стеной? — невозможно, не на кого опереться. На одном Юго-Западном Гучков уволил 46 генералов, все быстро менялись. А офицерский состав был весь потрясён. Да потрясён и сам Главнокомандующий: то, что творилось, не могло уместиться ни в какой военной голове.

А тут начались большие добавочные беспокойства в зоне фронта — в Киеве и в других городах: собирались митинги и целые съезды за автономию Украины, о которой и слыха не было раньше, и за создание отдельных украинских полков: чтобы теперь внести полную сумятицу, изо всех воинских частей в России отчислять миллион малороссов, и они будут собираться в свои отдельные полки».

Так что самостийность Украины вон когда зачиналась!

На фоне этого ужаса и беспорядка странно выглядят описания историком-националистом Дмитрием Дорошенко (1882–1951) «последствий оккупации». Первой задачей, мол, русского командования было тогда уничтожить все украинские организации, прежде всего, просветительские и научные: общество «Просвита», Научное общество им. Шевченко и другие. Туда были направлены специальные «казачьи команды» — отряды опытных карателей; ну, что-то вроде поздних энкаведистов. Они немедленно уничтожили все украинские библиотеки и архивы, которые собирались десятками лет. Но книгами и имуществом дело не исчерпывалось, это было только первой и, может, не главной задачей чужеземных оккупантов. Второй задачей было уничтожить как можно больше украинской интеллигенции — цвета нации. Дорошенко пишет, что даже киевские тюрьмы, далекие от Галичины, были в то время переполнены украинскими, старыми или молодыми интеллигентными, национально сознательными гражданами. Характерным было уже то, что оккупационные почта и телеграф, по приказу властей, — отказывались принимать что-то, написанное на украинском языке. В целом, считает историк, в то время было расстреляно в оккупированной Галиции или вывезено в Сибирь «где-то четверть ее населения». Ух ты! Здесь, по-моему, и австро-венгерские карательные операции учтены. Так, мол, сталось в первый раз, когда захид Украины впервые встретился со «старшим братом», управляемым российским самодержавным правительством.