Бросая вызов

Дни пребывания в столице тоже лишь символизировали столичную жизнь. На самом же деле они были дежурством. И даже после войны. Свободные часы, время для сна, обеденный перерыв были непредсказуемы. А прекрасный город виделся лишь фрагментом в маршруте черной, красноковровой машины — от двери дома до двери с высокой медной ручкой, вдоль сонно розовеющих пустынно каменных кварталов.

Он втянулся в горячечное, папиросное бдение, бравировал втайне лихостью заполночной работы, бесцеремонной свойскостью начальства, срывавшего его с отпуска, с именин после первой, черновой рюмки, со спектакля, не дожидаясь антракта, — и часто, оказывалось, без нужды. Окружающая жизнь уже давно не знала острых впезапностей, а служебное рвение продолжалось, подменяя и вытесняя все остальное, как вдруг все изменилось. Служба вошла в свои берега, обозначились острова свободного времени. Вечер, ночь, воскресенье — что хочешь с ними, то и делай. Ум, душа, застигнутые врасплох, не сразу уразумели, чего хотеть. Но природа не терпит пустоты, и Циферов взялся заполнять жизнь личными делами. Меняя сотни мест постоянного и временного жительства (триста или больше), он дотоле не укоренялся нигде, не обзаводился ничем и никем, а что имел, не удержал. От переездов и разлук расстроилась его первая семья. Циферов сжился с кочевой бездомностью, и холостяцкая доля его не тяготила. Но теперь ему, как и службе, предстояло «войти в берега».

Когда я впервые посетил Михаила Ивановича в его квартире (16 сентября 1966 года), он уже был совершенный москвич.

Мы сели за стол. Михаил Иванович разложил схемы, тетради, сказал, что, не прочтя, не разберусь, придвинул стул, чтобы параллельно самому следить, стал тут же комментировать и постепенно заменил текст устным рассказом. Это был проторенный рассказ изобретателя. Со стороны себя не видишь! Мы думаем, что, раскрываясь перед врачом, исповедуем неповторимо индивидуальный недуг, а он с первых слов отгадал, что будет дальше, и уже слушает вполуха, занят не тобой. Знаток! Своего самомнения ему со стороны тоже не видать.

Слушая, читая каждодневно изобретательские анамнезы, различаешь типовые дебюты, кульминации, финалы и кажешься себе ясновидцем. Спросите на середине, что будет дальше, — отвечу. Самомнение знатока!

Рассказ петлял, спотыкался о подробности, так что можно, даже нужно было слушать выборочно.

В углу гостиной, в аквариумной полутени, сидела жена Михаила Ивановича. Она вряд ли вникала в разговоры за столом, но изредка поглядывала в нашу сторону, отрываясь от какого-то рукоделья. Этот второй план придавал композиции пространственную и, как я теперь, спустя много лет, понимаю, психологическую глубину. Светлана — отчества не называли ввиду молодости хозяйки дома — была смущающе хороша собой. Она и связанное с нею, видимо, заполнили пустоту, возникшую при переходе в упорядоченную жизнь. Квартира, автомашина, дача, быт впервые за прожитые пятьдесят с лишним лет стали что-то значить для человека, как вдруг звонок…

За весь вечер Циферов ничем не показал, что замечает присутствие жены. Чем дальше, тем меньше оставалось сомнений, что он не чужд того зацикленного состояния, когда вне пределов одной темы все неинтересно либо просто мешает.

Угол был за приглушенно зеленым световым ограждением, оттуда яркой кромкой выглядывал профиль поджатой ноги. Небольшое перемещение — профиль исчезал, и вся фигура резко отдалялась.

…Михаил Иванович уже не искал продолжения своей изобретательской деятельности. Не вера была утрачена, но энтузиазм. Изобретение — высшая точка его жизни — больше не рождало надежд, как слишком отдаленная, недосягаемая звезда, свет которой, возможно, призрачен. Циферов производил какие-то действия, чтоб поддержать видимость продолжающейся борьбы, выполняя долг перед своим былым воодушевлением. У него появились дела поважней — признак предсмертный для изобретательства. Упрямство же и благодарную верность былой удаче он просто унаследовал. Отец Михаила Ивановича, строгальщик по металлу на крупном заводе под Екатеринославом, был привязчив к делу. Рабочие старой закваски достигали мастерства, нося в себе эту привязчивость.

…Светлана принесла чай и снова живым уютным покоем расположилась неторопливо колдовать с клубками ниток. А Циферов, черноволосый, черноглазый, подбористый, как цыган, говорил и прохаживался, доставал и убирал бумаги, его белая рубашка вспыхивала и затухала, как береговой прожектор, рыщущий в темноте. То и дело у него срывалось: «Эх, смутили вы мои покой!»

Незваный гость из редакции был в своем роде проверкой готовности. Циферову ведомо, что значит это состояние. Временами и напоминали, чтоб не забыл. В гардеробе всегда стоял чемоданчик с парой белья, бритвенным прибором и другими предметами первой необходимости. Звонили ночью, в самые неудобные часы, когда такси не сыщешь, частник спит, а ты добирайся, хоть пехом, но только в срок!