Бросая вызов

В подкрепление этого родства первые ракеты для подземелья, как и первые для космоса, построили не кадровые работники современной техники, а добровольцы, партизаны, действующие на свой страх и риск. Одна из сцен, где риск перешел границы дозволенного, описана в начале. Под покровом ночи знакомый токарь совершил путем перебрасывания через забор незаконную передачу частному лицу (по служебному положению имевшему две персональные «Волги») токарного изделия, которое после укомплектования и кое-каких доделок стало головкой подземной ракеты.

«Циферовцы» вырыли углубление, поставили носом вниз снаряд (калибра среднего ананаса, он сейчас лежит на серванте у Михаила Ивановича) и удалились в блиндаж.

Отсчитаны вспять секунды, включен старт — клубы пыли, столб огня, раздирающий уши, рвано свищущий рокот… (Нет, как транспортное средство, реактивный двигатель не лучшее, чего можно пожелать. Не окажется ли его истинным делом курсирование вниз?)

Испытаниями в Нахабино был положен новый рубеж: кончился инкубационный, полулегальный, словесно-умственный период в жизни изобретения, начался этап материального воплощения. Последовала серия смотрин. Приезжали все более и более высокие сваты. По пути на испытательный полигон один из них спросил полушутя: «Михаил Иванович, имеете ли вы преемника, который продолжит дело после вашей смерти?»

На запросы автор отвечал с готовностью и без промедления. Он соглашался на любые виды сотрудничества.

Кто-то позвонил по телефону и сказал, что на ВДНХ демонстрируется подземная ракета, но имя Циферова на стенде не значится, стоят другие имена.

Приехал на место и убедился: на стенде было не только его изобретение, то есть идея, там лежало изделие, изготовленное по его расчетам, наконец, на его деньги. Небольшой, с ананас, снаряд…

Максимально решительный

Учеба Сенюкова, как и Циферова, пришлась на двадцатые годы, с их разнобоем, громадьем планов и нищетой быта. С крутизны этого перепада взлетали и устремлялись к горизонту стаи горделивых замыслов Они перемахнули через постепенность и ворвались в будущее.

Школьники двадцатых годов, юные свидетели Революции, первые школьники первого пролетарского государства, были одержимы крутовзлетными замыслами и презирали средние дела. Они-то, одержимые, и проложили первыми дорогу в космос, построили первенца атомной энергетики, открыли нефть в Сибири и возможно, новую, ракетную, эру проникновения в глубь планеты.

Это была эпоха скачков, и Сенюков в один год проскакивает семилетку. Одновременно вершит местными (волостными) делами. Еще в один год — заканчивает землеустроительные курсы, верша делами пролетарского студенчества. Бюро «пролетстуда» в характеристике отмечает его «максимальную решительность активность, выражающуюся в изжитии пьянства улучшении состава учащихся», и еще авторитет «перед всей союзной и несоюзной массой учащихся за исключением социально чуждых».

Сенюков пришелся ко времени. Четырнадцатилетние лесоруб председательствует в волостном комитете помощи красноармейским хозяйствам.

На фотографии молодой Сенюков истуканно непроницаем. Набор черт, не объединенных выражением. Ни мысли, ни чувства. Все задраено, одна фактура Идеальный объект для физиогномики. Здесь она попала бы в точку, истолковав по всем правилам преувеличенные лоб и подбородок.

Василий Зырянов, списанный с Василия Сенюкова (герои романа Федора Пудалова «Лоцман кембрийского моря»), рассказывает, как он учился грамоте (Достоверность этого рассказа подтвердил Ремир Васильевич Сенюков, слышавший его от отца.)

На мысль, что все познать можно только через грамоту, натолкнула парня встреча на Печоре с поисковиками. Его, одиннадцатилетнего, взяли лоцманом и проводником. Этот своенравный и самозваный лидер «сплавил их немножко не туда, куда они хотели». Вася знал лучше, куда им надо, — он бывал в местах, где река «пахла, как лампа» и берега тоже пахли керосином. Геологи устроили мальчишке нагоняй, но потом признали, что он правильно угадал цели экспедиции. Для себя же юный лоцман уяснил важность грамоты.

Чтобы учиться в недавно открывшейся школе, надо было оставить семью о четырнадцать душ. Отец уже был болен. «Болели все у нас. Все — охотники!.. — вспоминает Зырянов-Сенюков. — А лесорубы и плотовщики болели обязательно: ревматизм…»

Осенью Василий бежит из дому. Время неподходящее, но надо было — совесть труженика! — отвести и сдать последний в сезоне плот, вручить деньги отцу.

В пути его застает зима. Лодку затерло льдом, засыпало снегом. Он едва не погиб.

Ревматизм приковал беглеца к постели. А весной, только сошел снег, начал он, как все тут, лечиться старинным верным способом — муравьиными процедурами. Вставал нагишом на муравейник и терпел. Ноги его и в старости сохранили следы тех укусов.