Брюсов

Опусть будет больно, мучительно больно?
Улыбкою счастья встречаю все муки.
Покорная падаю ниц богомольно
Пред реющим призраком вечной разлуки.

Эта покорность, почти безволье, особенно характерна для всего творчества Н.Львовой (Ахматова А. О стихах Н. Львовой // Русская мысль. 1914. № 11. С. 27).

Конец мая и июнь 1913 года В. Брюсов и Н. Львова провели вместе в Петербурге и на озере Сайма в Финляндии.

У Вас в Петербурге также Валя с одной из своих фавориток – Львовой. Поразительная между ними существует откровенность, не правда ли? (Письма И. М. Брюсовой Н. Я. Брюсовой от 23 мая 1913 года. ОР РГБ).

Июль и начало августа 1913 г. В. Брюсов с женой сначала отдыхали в Голландии, у моря, а затем совершили маленькое путешествие, чтобы побывать в музеях Амстердама, Брюсселя, Берлина.

С лета 1913 года <Н. Г. Львова> стала очень грустна. Брюсов систематически приучал ее к мысли о самоубийстве. Однажды она показала мне браунинг — подарок Брюсова. <…> В конце ноября, кажется — 23 числа, вечером она позвонила по телефону к Брюсову, прося тотчас приехать. Он сказал, что не может, занят. Тогда она позвонила к поэту Вадиму Ш<ершеневичу>: «Очень тоскливо, пойдемте в кинематограф». Ш<ершеневич> не мог пойти, — у него были гости. Часов в 11 она звонила ко мне, — меня не было дома. Поздно вечером она застрелилась. Об этом мне сообщили под утро.

Через час ко мне позвонил Ш<ершеневич> и сказал, что жена Брюсова просит похлопотать, чтобы в газетах не писали лишнего. Признаюсь, Брюсов меня мало заботил, но мне не хотелось, чтоб репортеры копались в истории самой Нади. Я согласился поехать в «Русские ведомости» и в «Русское слово». <…> Сам Брюсов на другой день после Надиной смерти бежал в Петербург, а оттуда — в Ригу, в какой-то санаторий (Ходасевич В. С. 47, 48).

В Москве на женских курсах Полторацкой училась Надежда Григорьевна Львова, дочь небогатых родителей, уроженка Подольска, уездного городка Московской губернии. Я познакомился с Львовой в 1911 году; тогда ей было лет 20. Настоящая провинциалка, застенчивая, угловатая, слегка сутулая, она не выговаривала букву «к» и вместо «какой» произносила «а-ой». Ее все любили и звали за глаза Надей. Пробовала она писать стихи; пробы выходили плоховаты, но на беду ей случилось познакомиться с компанией молодых московских литераторов. Глава их, опытный стихотворец, выправил и напечатал стишки Нади в толстом журнале. Девочка поверила, что у нее талант.

Прошло два года. Встретившись с Надей проездом через Москву в Кружке, я чуть не ахнул. Куда девалась робкая провинциалочка? Модное платье с короткой юбкой, алая лента в черных волосах, уверенные манеры, прищуренные глаза. Даже «к» она теперь выговаривала как следует. В Кружке литераторы за ужином поили Надю шампанским и ликерами. В ее бедной студенческой комнате появились флаконы с духами, вазы, картины, статуэтки.

Во второй половине ноября 1913 г. я приехал в Москву и раза два видел Надю. 24 ноября в воскресенье я был на именинах. Надя меня позвала к телефону. Из отрывистых слов я понял, что ей нестерпимо скучно. «Скучно, прощайте!» Домой я возвратился поздно. Едва успел сесть утром за самовар, как меня пригласила к телефону вчерашняя именинница: «Слышали новость? Львова застрелилась» (Садовской Б. С. 175).

… Брюсов – человек абсолютного, совершенного бешеного честолюбия <…>

Честолюбие может быть лишь одной из страстей, и в этом случае оно само частично: честолюбие литературное, военное, ораторское, даже любовное. Тогда другие страсти могут с ним сосуществовать, оставаясь просто себе страстями. Так, военное честолюбие вполне совместимо со страстью к женщинам, или честолюбие литературное со страстью к вину, что ли. Но брюсовское «честолюбие» — страсть настолько полная, что она, захватив все стороны существования, могла быть, — и действительно была, — единственной его страстью. <…>

Мы услышали, что в Москве застрелилась молодая скромная поэтесса, тихая девушка, и что это самоубийство связано с Брюсовым.

Подробностей не помню, да, может быть, мне их и не рассказывали. Этот случай проник даже в газеты. Было неприятно, как всегда, когда слышишь о самоубийствах. Но, каюсь, о Брюсове мало думалось. Он невинен, если даже и виноват: ведь он вины-то своей не почувствует…

И нисколько не удивило меня известие, очень вскоре, что Брюсов приехал в Петербург: мы, петербургская интеллигенция, собирались тогда чествовать заезжего гостя – Верхарна. С Верхарном же Брюсов был хорош, чуть ли не ездил к нему в свое время гостить. <…> Ну, очевидно, приехал для Верхарна. Занят, к нам заехать некогда, у» на банкете.

Но вот, накануне банкета является Брюсов. Мы были одни — я, Мережковский и Философов. Время предобеденное и уже горели лампы.