Брюки мертвеца (ЛП)

— Видишь? Ты, блять, поимел это дерьмо, — говорю ему с энтузиазмом, — и поимел эту ебаную толпу. Это была безупречная смесь танцевальной музыки, юмора с подходящей мелодикой...

— Я сделал это! — Конрад бьет себя по большим сиськам и поворачивается к Карлу, который тут же, через проход, — и поимел твою уставшую старую жопу!

Карл, страдающий от сильного похмелья, поворачивается к окну, испуская тяжелый вздох.

Конрад наклоняется ко мне и серьезно спрашивает:

— Ты сказал, что исполнение было безупречным... Это слово, которое ты использовал, «безупречным». Оно значит, чисто технически? Было надуманным и бездушным. Это то, что ты имел ввиду, да?

Ну еб твою мать, к чему это приведет?..

— Нет, друг, душа сочилась из каждой щели. И это не было надуманным, совсем, блять, наоборот. Как это может быть надуманным, — и я указываю на спящего Юарта, — когда этот уебок сделал тебе такое? Это заставило тебя копнуть глубже, — и я хлопаю его по груди, — и ты, блять, вернулся с ништяками. Пиздец, как я горжусь тобой, дружище, — говорю я, следя за его мимикой.

Вполне удовлетворенным кивком говорит мне, что он в порядке.

— Шотландские вагины в Эдинбурге хороши, да?

— Город славится самыми красивыми девушками в мире, — говорю я ему. — Есть место под названием «Стандартная Жизнь»; друг, тебе даже не стоит знать об этом.

Его брови заинтригованно приподнимаются:

— «Стандартная Жизнь». Это клуб?

— Больше, это склад ума.

Когда мы приземляемся, я внимательно изучаю е-мейлы, смс, сразу отвечаю на некоторые из них, собираю диджеев, как зомби, регистрируюсь в отеле. Укладываю диджеев, сам сплю, потом — прогуливаюсь по Лит Валк в кусающем после калифорнийского и каталанского солнца, холоде. Но зато иду храбро, впервые за десятилетия больше не боясь наткнуться на Бегби.

Некоторые участки старого бульвара разбитых мечт никак не отличались от некоторых районов Барселоны, которую я только что покинул: старые пабы обновили, студенты — везде, квартиры-обманки, как дешевые вставные зубы — лишь бы закрыть промежуток между домами, классные кафе, закусочные с разной атмосферой и кухней.

И теперь домой, к отцу. Я жил с ним пару лет после переезда из Форта, но я не чувствовал себя как дома. Понимаешь, ты просто превращаешься в мудака без собственной жизни, чьей жопой завладел капитализм; в такие моменты остро чувствуется наебалово, но ты не можешь перестать проверять свой телефон, е-мейлы и сообщения. Я — со своим отцом, золовкой Шэрон, племянницей Мариной и ее новорожденными близнецами Эрлом и Ваттом — они идентичные, но с разными характерами. Шэрон потолстела. Кажется, что все в Шотландии потолстели. Она играет с сережкой, сетует, что мне приходится оставаться в отеле, пока они живут в гостевой комнате. Я говорю ей, что это не проблема. Объясняю, что отель покрывают расходы на бизнес; у моих диджеев гиг в городе. Люди рабочего класса редко понимают, что богатые едят, спят и путешествуют за их счет, через налоговые вычеты. Я не такой уж и богатый, но смог пролизнуть в систему, на поезд управляющего класса, который катится на бедных. Я плачу б'oльший налог за регистрацию в Голландии, нежели в США, ведь лучше платить голландцам на дамбы, чем янкам на бобы.

После еды, приготовленной Шэрон и Мариной, мы расслабляемся в уютной маленькой комнате, потягивая напитки. У моего старика все еще неплохая осанка: плечистый, слегка сгорблен, почти не видно сдутых мускулов. Сейчас он переживает тот период жизни, когда ничем нельзя удивить. Его политические взгляды дрейфовали к правым, как у любой скулящей и ностальгирующей старой пизды. Но он — все еще старый человек рабочего класса. Потеря надежды, мнения и энтузиазма по отношению к лучшему миру и полная замена на пустую ярость, — точный знак медленного увядания. По крайней мере он пожил: было бы невероятно печально родиться таким, когда существенная часть тебя уже мертва. Грустный отблеск в глазах указывает, что он сдерживает меланхолическое воспоминание.

— Я вспоминаю твоего отца, — говорит он Марине, имея в виду моего брата Билли. Отца, которого она никогда не видела.

— Он ушел, — смеется Марина, но ей нравится слушать о Билли.

Как и мне. За многие годы я научился вспоминать о нем именно как о преданном, непоколебимом старшем брате, нежели чем о жестоком, задирающем младших, который долгое время существовал в моей памяти. Уже позже я понял, что стороны лишь дополняли друг друга. Как ни крути, смерть часто служит причиной вспоминать только хорошее в человеке.

— Я помню, что после того, как его убили, — сказал папа задрожавшим голосом и повернулся ко мне, — твоя ма посмотрела в окно. Он тогда был в отпуске дома на выходных. Его одежда сушилась; все, кроме его джинсов, его Levi’s. Кто-то, какой-то подлый ублюдок, — он то ли усмехается, то ли хмурится (ему все еще больно после стольких лет), — спер их с веревки.