Камень был прохладный и гладкий на ощупь. Эрагон знал, что на его оборотной стороне он непременно обнаружит портрет матери — такие портреты, нарисованные волшебными красками, были очень распространены у эльфов. Эрагон весь задрожал от охватившей его тревоги. Ему всегда хотелось увидеть свою мать, но теперь, когда представилась такая возможность, он боялся, что реальность разочарует его.
Он заставил себя перевернуть голыш и всмотрелся в изображение. Там было нарисовано чистое и ясное утро в саду, полном красных и белых роз, которые освещали первые бледные лучи солнца. Меж клумбами роз вилась посыпанная гравием дорожка, и на этой дорожке стояла на коленях женщина, держа в сложенных лодочкой ладонях цветок белой розы и вдыхая его аромат. Ресницы ее были опущены, на губах слабая улыбка. Она была поистине прелестна. Лицо ее показалось Эрагону необычайно нежным и мягким, однако на ней были доспехи из простеганной кожи с чернеными стальными наручами на локтях и такими же наголенниками на икрах. На поясе висели меч и кинжал. В ее лице Эрагон находил определенное сходство и с самим собой, и с Гэрроу, ее родным братом.
Портрет потряс Эрагона до глубины души. Он приложил ладонь к поверхности голыша-амулета, страстно мечтая проникнуть туда, в этот нарисованный сад, и хотя бы прикоснуться к ее руке…
— Бром отдал мне этот амулет на хранение, — сказал Оромис. — Перед тем как покинуть Карвахолл. Теперь я передаю его тебе.
Не поднимая глаз, Эрагон спросил:
— А ты не мог бы пока подержать его у себя? Вдруг я выроню его или разобью случайно во время грядущих боев и перелетов.
Пауза, что за этим последовала, заставила Эрагона поднять глаза. Он оторвался наконец от портрета матери и посмотрел на Оромиса. Тот пребывал в меланхолической задумчивости.
— Нет, Эрагон, не могу, — ответил он. — Тебе самому придется что-то придумать, чтобы сберечь этот амулет.
«Но почему?» — хотелось спросить Эрагону, однако он промолчал, увидев, сколь печален взгляд старого эльфа.
Впрочем, Оромис и сам объяснил причину своего отказа:
— Твое пребывание здесь крайне ограничено во времени, а нам еще многое предстоит обсудить. Ну что, мне самому догадываться, о чем ты в первую очередь хотел бы меня спросить, или ты все-таки изложишь мне свои вопросы?
Эрагон нехотя положил амулет на стол и перевернул его так, чтобы он лег изображением вверх.
— Оба раза, когда мы сходились с Муртагом и Торном в бою, Муртаг оказывался сильнее и могущественнее любого вардена. На Пылающих Равнинах им удалось одолеть нас с Сапфирой, потому что тогда мы еще не знали, насколько он силен. И если бы он не поддался внезапному душевному порыву, мы были бы сейчас пленниками в Урубаене. Ты как-то обмолвился, будто знаешь, как Гальбаторикс сумел достигнуть такого могущества. Расскажи это нам, Учитель! Нам очень важно знать это — в том числе и для твоей собственной безопасности.
— Не мне следовало бы рассказывать тебе об этом, — возразил Оромис.
— А кому же? — удивился Эрагон. — Ты не должен…
И тут Глаэдр, лежавший у Оромиса за спиной, приоткрыл один свой глаз величиной с круглый боевой щит и сказал:
«Мне!.. Источник могущества Гальбаторикса — в сердцах драконов. Это у нас он крадет силу. Без нашей помощи Гальбаторикс уже давно бы пал под ударами эльфов и варденов».
Эрагон нахмурился:
— Не понимаю!.. С чего бы это вам помогать Гальбаториксу? Да и как вы можете?! Во всей Алагейзии осталось лишь четверо драконов да еще одно яйцо… не так ли?
«Многие из драконов, которых сразили Гальбаторикс и Проклятые, до сих пор живы, Эрагон. Погибли только их тела».
— До сих пор живы?! — Эрагон был потрясен. Он оглянулся на Оромиса, но эльф сидел молча, с непроницаемым лицом. Еще сильнее смутило Эрагона то, что и Сапфира, похоже, не разделяла его возмущения.
Глаэдр повернул голову, чтобы лучше видеть Эрагона, и его золотистая чешуя так и заскрежетала.