Бриан

«Верность доктрине, — говорит Эмерсон{23}, — обычный пункт умопомешательства маленьких людей». Никак нельзя согласиться с этой мыслью. Но не надо впадать и в противоположную крайность. Бриан многому научился у жизни. Хорошо ли он воспринял ее уроки — другой и сложный вопрос. Он, очевидно, пришел к мысли, что в политике море зажечь нельзя, но сделать с пользой для людей можно все-таки немало: можно и в оппозиции, и у власти, однако у власти гораздо легче, чем в оппозиции.

Из этих мыслей он порою делал спорные личные выводы, Талейран мог сказать с полным правом: «Все политические режимы, которым я служил, получили от меня гораздо больше того» что они мне дали». Бриан служил только республиканскому строю, но в разных общественных группах, и каждой из них он дал, конечно, больше, чем от нее получил. Его заслуги перед Францией несомненно велики.

Отрицательная сторона его деятельности, быть может, заключается в том, что, как многие государственные люди Европы, он до известной степени стал спортсменом. Методы, которые он применяет и которым отчасти обязан своими успехами, присущи политической борьбе и, по-видимому, от нее неотделимы во всех странах, при любом государственном строе (в странах парламентских они только резче бросаются в глаза). Но когда методы эти приобретают самостоятельную ценность, политика превращается в утонченную форму спорта. Нужно много ума, искусства, энергии для того, чтобы свалить десять министерств. Необходимы еще более выдающиеся дарования, чтобы десять министерств составить. Однако замена одного правительства другим с приблизительно такой же программой представляет собой чисто спортивное действие, — правда, чрезвычайно интересное: из всех видов спорта этот, вероятно, наиболее занимателен. Покойный Джолитти был по преимуществу спортсменом в политике. Гладстон, Жорес, Пуанкаре (называю людей разных партий) вполне устояли от этого соблазна, и в историческом счете именно их роль оказывается наиболее выигрышной. В Бриане превосходный спортсмен сливается с идейным политиком теснее, чем в ком бы то ни было другом из больших государственных людей. Основная мысль его правительственной деятельности, от Периге до Локарно, сводится к упрочению мира. Но, быть может, одной этой идеи не совсем достаточно.

Зато в чисто профессиональном отношении трудно указать в настоящее время более одаренного человека, чем Бриан. В его лице история дала весьма совершенный образец политической сирены. Все сказано о его уме, такте, дипломатическом искусстве. Как оратор, он в настоящее время не имеет себе равных. Кто не слышал Бриана, тот этого не поймет: в чтении его речи теряют так же много, как выигрывают в чтении речи Пуанкаре. Богатство доводов» блестящая форма, стиль не нужны Бриану; он умеет подать любое общее место, ошеломив им аудиторию, точно откровением* Его голосу могли бы позавидовать лучшие европейские актеры. Удивительнее всего то, что говорить он не любит — величайшая редкость среди подлинных ораторов. По крайней мере, друзья Бриана изображают его человеком довольно молчаливым. Происходит это, конечно, не от гордости и не от презрения к аудитории; когда нужно, он мечет бисер перед кем угодно. Но только когда нужно.

От людей он многого не требует и чрезвычайно к ним снисходителен. Я слышал недавно (за достоверность никак не ручаюсь), что Бриан советовал замять (собрав нужные деньги) скандал, связанный с именем Клоца. Этому будто бы категорически воспротивился Пуанкаре. Если рассказ верен, то он характерен для обоих государственных людей. Дело, конечно, не в личной честности. Всем известна безукоризненная честность и щепетильность Пуанкаре; однако и Бриан в этом отношении человек вполне безупречный. Дело и не в их личных отношениях с Клоцом, — отношения были, по-видимому, хорошие у обоих{24}. Дело именно в разном понимании государственного престижа и в разном восприятии человеческих слабостей. От Пуанкаре все заслонила подпись Клоца на фальшивом чеке; Бриан помнил еще и о той же подписи под Версальским договором. Кто прав, я судить не берусь. Но благодушно-снисходительное сознание: «все мы люди, все человеки» — черта, весьма характерная для Бриана. Очень он много видел, и ничем его не удивишь. Так ли уж верно, что люди черствеют в политике? Большой жизненный опыт к разному приводит разных умных людей. В отличие от Клемансо, Бриан остался приветливым и благожелательным человеком. Ему одинаково чужды и мизантропия, и чрезмерная гордость. Он сам как-то о себе сказал: «Oh, j’ai tellement et de si près été mêlé à la vie, j’ai tant et de si près connu les hommes, du haut de l’échelle jusqu’en bas, que je ne crois avoir aucun parti pris…»{25}