Брет Гарт. Том 5. Рассказы 1885-1897

— М–да. Но, позвольте, — поспешно вмешался судья. — Вы… вы просто высунули руку в окно, и ваш платочек развевался на ветру. Я и сам заметил, но это же у вас вышло нечаянно, ну вы просто так, баловались — без какого‑либо определенного намерения.

Девушка нетерпеливо, но вместе с тем с каким‑то гордым видом смотрела на своего защитника.

— Я подавала знаки, — коротко сказала она.

— Кому вы подавали знаки? — сурово спросил Билл.

— Молодому человеку, за которого я выхожу замуж.

Движение в толпе и смешки молодых пассажиров были мгновенно пресечены свирепым взглядом Билла.

— Для чего вы подавали ему знаки? —продолжал он.

— Сообщить, что я здесь и что все обошлось хорошо, — покраснев, отвечала девушка все с тем же гордым видом.

— А что хорошо обошлось? — не отставал Билл.

— Что за мной не гонятся и что он может встретить меня на дороге после Кэсс–Ридж. — Она немножко замялась, а потом с еще большей гордостью, в которой было что‑то по–детски вызывающее, продолжала: —Я убежала из дому, чтобы выйти за него. И выйду. Никто меня не удержит. Папаша его не любит, потому что он бедный, а у папаши много денег. Он хотел меня выдать за человека, которого я терпеть не могу, и надарил мне всяких нарядов и платьев, чтобы подкупить меня.

— А вы, значит, их в вашем сундуке к тому парню везете? — мрачно заметил Билл.

— Да, он бедный, — вызывающе отрезала девушка.

— Так, значит, фамилия вашего отца Мэллинс? — спросил Билл.

— Нет, не Мэллинс. Это я так… сама назвалась, — отвечала она нерешительно и впервые за все время явно смутившись.

— А как же отца зовут?

— Эли Хеммингс.

Все переглянулись с облегчением, и многозначительная усмешка поползла по губам. Слава Эли, или Живодера Хеммингса, известного ростовщика и скупердяя, проникла даже за перевал.

— Мне нечего говорить вам, мисс Мэллинс, что шаг, на который вы решились, — это шаг исключительной важности, — сказал судья Томпсон с отеческой внушительностью, которую, как мы все видели, он тщился напустить на себя, — и я надеюсь, что вы с вашим женихом взвесили это должным образом. Я, конечно, далек от того, чтобы подвергать сомнению ваши чувства или препятствовать естественной взаимной склонности двух молодых людей, но я бы хотел спросить вас, что вы знаете об этом… мм… молодом человеке, ради которого вы жертвуете столь многим и, быть может, даже рискуете всем своим будущим? Ну скажите хотя бы, давно ли вы с ним знакомы?

Ее несколько испуганный вид, в котором было что‑то детски недоуменное, как будто она силилась понять, к чему ведет это вступление, сменился улыбкой радостного понимания, и она поспешно ответила:

— О да, уже почти целый год.

— А у него есть какая‑нибудь профессия? —с улыбкой продолжал судья. — Он где‑нибудь служит?

— Да, да, — отвечала она, — он сборщик.

— Сборщик?

— Да, он собирает плату, ну, знаете, деньги, — пояснила она с детской готовностью, — конечно, не для себя, он‑то всегда без денег, бедняжка Чарли, а для своей фирмы. Это ужасно тяжелая работа, дни и ночи в разъездах, в любую погоду, в ненастье, по скверным дорогам. Случается, он иной раз урвет время, прискачет на ранчо, просто чтобы повидать меня, ну прямо еле живой, едва в седле держится, а уж на ногах совсем не стоит. И что только ему терпеть приходится, и собой рисковать! Иные чуть ли не в драку лезут, не хотят платить, как‑то раз руку ему прострелили, он ко мне прискакал, я ему помогла кровь унять. Но он не жалуется. Он такой смелый, смелый и добрый… — И такая задушевная искренность слышалась в ее простодушных похвалах, что мы все были глубоко растроганы.

— А для кого он работает сборщиком, для какой фирмы? — мягко спросил судья.

— Я точно не знаю, он мне не говорил, кажется, это какая‑то испанская фирма. Видите ли, — и, глядя на нас с какой‑то лукавой и чуточку озорной улыбкой, она доверчиво посвятила нас в свой секрет, — я только потому знаю, что я как‑то раз заглянула в письмо, которое он получил от своей фирмы, ему писали, чтобы он не мешкая собирался в дорогу и был наготове к следующему дню, и подпись была, кажется, Мартинес, да, да, Рамон Мартинес.

Наступила мертвая тишина, такая тишина, что слышно было, как в конюшне на дворе лошади позвякивают сбруей, и вдруг кто‑то истерически захохотал — это не выдержал молодой клерк из «Эксельсиора», но Юба Билл метнул на него грозный взгляд, и тот словно окаменел, а лицо его превратилось в беззвучно хохочущую маску. Девушка ничего не заметила. Увлекшись воспоминаниями, она продолжала рассказывать со свойственной влюбленным экспансивностью: