Бремя власти

Он все ж таки и издрог, и устал, и был рад-радешенек, завидя в поредевших стволах дерев луг с черными на вечерней синеве островатыми шапками остатних осенних копен. Вскоре показалась и поскотина. Где-то вдали брехнула собака. Он вытащил жерди из прясла, провел коня, задвинул опять, хлестнул и, вскочивши на ходу в сани, резво покатил по хрусткому подстылому насту к темному нагромождению обтаявших соломенных кровель, где редко-редко мигал в волоковом оконце трепещущий огонек светца.

У Силантьева двора пришлось-таки поколотиться в ворота. Кто да кто? Глупая баба долго не могла взять в толк; плохо слыша, никак не спускалась с крыльца. Наконец-то расчуяла, отперла. Он завел коня, привязал, кинул хозяйского сена – свое все снесло со саней водою, – вслед за бабою ступил в жилое тепло избы. Спросил:

– Деинка Силантий дома ле?

Бабы, что пряли, любопытно уставились на него. Не вдруг отмолвили:

– Уехадчи!

– Ай будет?

– Должен подъехати!

Он сел на лавку, отдыхая и вполуха слушая бабий сорочий толк.

– Лезай на печь! – предложила хозяйка, и он не заставил себя упрашивать. Только на глиняном горячем лежаке, где от его одежи тотчас повалил пар, он понял, как недолго ему было нынче пропасть в лесу, и начал понемногу согреваться.

В избу зашло двое мужиков и тоже прошали Силантия. Мужики уселись прямь загнеты, и ему был хорошо слышен весь ихний разговор, где поминались Москва, Тверь, какие-то князья и бояре.

– Отъехали Окинфичи на Москву! – сказал один из мужиков громко.

– Ай князь нас под себя заберет? – спросила одна из баб, подымая круглые любопытные глаза от прялицы и не переставая пальцами быстро-быстро ссучивать льняную куделю.

– Какой князь! – снисходительно отозвался старший из мужиков. – Слышь, Ляксандру за батюшкой вослед в Орде задавили!

– Да уж слыхом-то слыхали, еще по осени баяли, а все не знай, верить, не знай – нет! – возразила глупая баба.

Он поглядел на баб с презрением и вздохнул. Из печи вкусно пахло щами. Остро захотелось есть, и он пожалел, что не захватил с собою хоть пареную репину, что ли… Потом от печного тепла он стал задремывать. Вполсна учуял, что бабы, понизя голос, гуторят про него и про его матку: «Младшего, вишь, не от свекра ли и родила!» «Добро, кабы от дедушки!» – подумал он, уже не обижаясь на баб: что с них и взять, полоротых!

Он уже и совсем было заснул, когда в избу вошел наконец припозднивший Силантий. Бабы засуетились. Хозяйка потянула горшок со щами на стол. Сказала, кивнув в сторону печи:

– Паренек-то сомлел!

Силантий, подойдя к припечку, толкнул его в бок. Он вздрогнул; все еще просыпаясь, по-детски тер кулаком глаза.

– Сидай к столу!

– Благодарствую! – степенно отозвался он, слезая с печи, и, отдавая поясной поклон, присовокупил: – А только я с нужою к тебе, деинка Силантий! Ченца надо, мниха какого альбо попа. Батя помер. Дедушко наш.

За столом охнули. Бабы враз затормошили его:

– Почто ж не сказал-то, анделы! Не сказал-то пошто!

Его усадили за стол, дали ложку, отрезали хлеба.

– Ты поснидай, поснидай! Да и ночуй! Из утра поедете вон с Силантием вместях!

– Нет! – ответил он. – Малый там у меня один и скотина.

– Матка, поди, доглядат! – возразила было хозяйка.

– Матки нету. Третий день глаз не кажет! – отмолвил он, приканчивая щи.

– Ох вы, родимые! – запричитали теперь уже все бабы. – Да как же жить-то будете? Да горемышные вы сиротинушки!

– Побегай оттоль, побегай! – решительно подсказывала хозяйка. – Хошь и к нам в Загорье перебирайсе!

– Не! – отмотнул он головою, облизав ложку и вставая из-за стола. Сурово, по-взрослому, рек: – Выдюжим. Набегалиси.

Он вновь в пояс поклонил хозяину с хозяйкою, сказал:

– Спаси Бог за хлеб, за соль!

Натянул зипун и примолвил, берясь за шапку:

– Дак ты, деинка Силантий, не забудь, привези ченца!

– Што ты, малой! Не сумлевай! Из утра беспременно – всё брошу! Духом примчу! К пабедью али так к паужину сожидай!

Хозяйка кинулась с гостинцем. Приняв печево, он опять воздал поклон, запоясал туже зипун и натянул шапку.

Уже когда вышли за порог, он остерег хозяина (не хотел баять при бабах):

– Ты, деинка Силантий, повезешь ченца, дак на Манькино займище правь. Ручей разлило – страсть! Я даве едва коня не утопил!

Ночь уже вошла в полную силу. Медленно мерцали звезды. Молодой месяц только-только выплывал из-за тонких туч. Конь дремал, свеся голову. Охлопав коня по шее, он начал запрягать. Силантий вынес беремя сена, уложил в сани. Пошел открывать ворота, примолвил:

– В Манькином займище по ночам, слышь, водит, не заблуди, тово!

– Ладно, деинка, конь-от дом почует – дойдет!

В темноте, почти ощупью, он прыгнул в сани и подобрал вожжи. Скоро приблизился луг с оставшими копнами и прежняя поскотина. Он ощупью отокрыл, ощупью задвинул заворы и, вновь взвалясь в сани, устремил в лесную чащобу, в сумрак и ночь.

Конь рысил, пофыркивая и сторожко внимая лесным шорохам. Представив себе, как братишка сидит сейчас недвижимо перед мертвым дедушкой, глазенки в слезах, и как обрадует его возвращению и гостинцу, он ощупал дареный калач за пазухою и улыбнулся в темноте.