Бремя страстей

У Акакия Акакиевича нагло отобрали шинель! А он в нее душу вложил! Он, можно сказать, на время в настоящего Пигмалиона превратился, в творца и кудесника, чтобы из коленкора, ваты и кошки (которую издали можно было принять за куницу) сотворить свою Галатею...

Ведь он же и голодал по вечерам, учась питаться духовно, то есть нося в мыслях вечную идею о своей будущей шинели. И когда она легла ему на плечи, только что сшитая, только из рук портного, как Афродита — из пены, как живая и красивая женщина из мертвого и холодного мрамора, то радовался Акакий Акакиевич так, словно он женился. Гоголь прямо говорит, что радовался он так, словно «он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу». И вот эту шинель, столь дорого давшуюся, столь мучительно выношенную, забрали у Башмачкина нагло, дав ему понюхать на вечерней улице промозглого Питера кулак величиной с чиновничью голову. И даже коленкой его под зад не побрезговали угостить на прощание.

И здесь читатель встречается нос к носу не с привычным посягательством на чужое имущество, а с какой-то катастрофой, которая тем грандиознее, чем невероятнее. Попробуй-ка угадай, сколько труда вложено в эту одежку! Вор лихо снял ее и, видимо, пропил или продал в ближайшие часы. И никогда не узнать этому вору, сколь дорогую вещь он содрал с плеч невзрачного человечка. Да и не с плеч даже, а самого сердца. Иной золотой портсигар по цене с такой шинелью рядом нельзя поставить, потому что он получен легко, без идеи и без душевных мук.

Пусть задумаются над этим воры и не воры. Для вора вещь—дешевая тряпка, а для человека, ими обиженного, в ней, возможно, помещается вся жизнь. В чашке, в книжке, в запонках, в фотоальбоме может поместиться вся жизнь человеческая. Это потому, что у каждой вещи (кроме тех, цены на которые определяются котировками рынка) есть еще своя внутренняя цена, и чтобы ее уразуметь, нужно думать, смотреть на мир и утирать слезы.

Акакий Акакиевич горя своего не перенес. Умер он, и промозглый чиновничий город спокойно сделал вид, что он и не знал о существовании этого маленького человека. Но душа его не просто была гонима вон из мира нестерпимой горечью обиды. По каким-то неведомым нам законам алхимического превращения чувств стал Башмачкин в мире теней мстителем и карателем.

Однако нужно сделать важное отступление — экскурс в науку... Объем движущегося тела по мере роста скорости движения уменьшается, поэтому пистолет стреляет маленькими пулями, а не корявыми булыжниками. Если же скорость движения тела стремится к скорости света, то объем движущегося тела стремится к нулю. И при чем здесь Башмачкин? А вы обождите. Есть объем у души человеческой или нет, про то в XXI веке трудно сказать. Об этом лучше нас мыслили средневековые ученые в коричневых грубых рясах и с лысинкой на голове. Допустим, у души есть объем. Почему не предположить, что, отделяясь от тела, душа человека (даже и Башмачкина) развивает скорость света и превращается в ноль? А потом превышает скорость света (мне почему-то кажется, что это именно так и происходит) и... переходит в царство теней и «перевертышей». Как бы выворачивается наизнанку.

Еще Лоренц не вывел свою формулу, когда ходил по улицам Северной столицы черноглазый писатель с длинным носом, вглядываясь в лица прохожих и ища в них себе жертву, то есть персонажа. И, найдя своего Пигма- лиона-чиновника, этого аскета и платоника, Гоголь не просто лишил его шинели. Гоголь его умертвил беспросветным горем. Но это не все еще... Гоголь, умертвив, превратил Башмачкина в мстительного духа, который уже не созерцает вечную идею шинели, а сам срывает их материальные воплощения с плеч прохожих.

Маленького человека большой человек обидеть не моги. Он — брат твой. И чем он меньше, тем он тебе роднее.

Сила печали, преобразуясь в силу гнева, в секунды разогнала душу Акакия Акакиевича до скорости света и даже превысила ее. Тогда, по формуле Лоренца, стал Башмачкин гневным духом, который, дыша могилою, мог сказать даже очень значительному лицу: «Поймал я тебя за воротник! Отдавай теперь шинель!»

Меня могут спросить: «Ты зачем нам это рассказываешь? Зачем, как при Гоголе говорили, пули льешь?» Ну, во-первых, иногда можно и без большого резона поговорить. Так, словечками переброситься, посмеяться без греха, чтоб с ума не сойти. Но есть, конечно, у меня и мысль...