Браво-Два-Ноль

Узнает ли Джилли когда-нибудь о том, каков был мой конец? Известно ли ей вообще о том, что я числюсь пропавшим без вести? Все материалистические соображения отступили на второй план; я все равно больше не мог ничего для нее сделать. Но осталось еще эмоциональное: как было бы хорошо, если бы нам предоставилась возможность попрощаться.

Какой отвратительный конец.

Твою мать, твою мать, твою мать!

Зловоние города было невыносимым. От этих примитивных пещерных людей пахло стряпней, старой золой и затхлой мочой, и к этому примешивалась вонь гниющего мусора и дизельных выхлопов.

Городок представлял собой странную смесь средневековья и современности. Главный бульвар был недавно вымощен асфальтом; остальные улицы оставались без покрытия. Колонну «Лендкрузеров», только что выехавших из автосалона, и солдат в начищенных до блеска ботинках и чистой форме западного образца окружала толпа в вонючих халатах, обутая в шлепанцы или просто босая. Один раз меня сбили с ног на землю, и прямо у меня перед глазом оказался большой палец чьей-то ноги, расплющенный словно разрезанная сосиска, покрытый коркой вековой грязи. Рядом с холеными офицерами и упитанными солдатами стояли местные жители, во рту у каждого из которых оставалось всего по три зуба, да и то черных и гнилых, потомки смешанных браков негров и арабов, с покрытыми шрамами лицами и белыми, шелудивыми коленями и локтями, что объяснялось полным пренебрежением правилами личной гигиены и постоянным недоеданием, и грязными, спутанными волосами.

Все здания были из глины и камня, с плоскими крышами. Наверное, каждое из них имело возраст не меньше пары столетий, а на стенах красовались новенькие рекламные плакаты «пепси-колы». Старые, тощие, паршивые собаки бродили в тени переулков, роясь в отбросах и мочась на стены. Повсюду валялись груды ржавых консервных банок.

Посреди бульвара проходила зона отдыха, и в ней прямо напротив нас располагалась детская площадка, заставленная качелями и другими сооружениями из металлических труб, выкрашенных выцветшей желтой и синей краской. Такую площадку можно встретить в обычном жилом районе где-нибудь в Великобритании, но здесь она выглядела совершенно чуждой. Много лет длилась война, и повсюду вокруг были нищета, грязь и дерьмо. Хрен его знает, как будет по-арабски «Тидуорт», однако именно это я видел сейчас перед собой: грязную, загаженную дыру.

Мы стояли на обочине, в ожидании смерти. Солдаты нас схватили, но у меня отказали ноги, и я споткнулся. Меня поволокли на глазах у всех. Нас показывали, словно охотничьи трофеи, поднимая нам головы, чтобы всем было хорошо видно.

Теперь я уже не улыбался. Я все время искал глазами Динджера, опасаясь потерять его в толпе. Мне хотелось быть рядом с ним. До меня постоянно доносились его крики, и время от времени мне удавалось мельком его увидеть. Момент был отвратительный.

Толпа была неуправляемой. Когда нас стаскивали с машин, мне было не по себе, но сейчас меня охватил откровенный страх. Вокруг звучали воинственные вопли индейцев. Нас отдадут в руки толпе? На растерзание? Ко мне подбегали старухи, драли меня за волосы и за усы, дубасили кулаками и палками. Мужчины начинали с тычков под ребра, а заканчивали полновесными ударами и затрещинами. Я упал на землю, и толпа сомкнулась надо мной. Мне в лицо совали портреты Саддама, заставляя целовать их.

По-моему, многие из этих людей даже не знали о том, что идет война. Что же касается женщин, забитых столетиями культурных и религиозных обычаев, для них, вероятно, это была единственная возможность ударить взрослого мужчину.

Шло время, и я начинал думать, что, возможно, нас все же не расстреляют. Определенно, нас уже должны были расстрелять, ведь так? Быть может, есть какие-то правила обращения с пленными. Несомненно, солдаты старались как могли унять толпу. Было очевидно, что они не хотят отдавать нас на растерзание местным жителям, я заметил, что они решительно отгоняют от нас всех, у кого в руках оружие. Быть может, все происходящее было лишь рекламным мероприятием, направленным на то, чтобы повысить дух местных жителей и дать им возможность выплеснуть свою злость.

Женщины царапали мне щеки. В лицо летели грязь и объедки, на раны на голове выплескивалось содержимое ночных горшков. У меня перед глазами промелькнули старые хроники времен войны во Вьетнаме. Я вспомнил фотографии сбитых летчиков, которых, избивая и обливая мочой, таскали по улицам городов, которые они только что бомбили. Именно так я сейчас себя чувствовал.

Больше всего на свете мне сейчас хотелось установить контакт с Динджером — предпочтительно словесный. Я слышал его проникнутые болью крики и страшно переживал по поводу того, что не могу его видеть. Он был единственным звеном, связывающим меня с миром. Я боялся его потерять.