Братец

— А вы думаете, я им дорожил?.. Да почему вы знаете? Я, может быть, сам хотел, сам просил, чтоб меня уволили?

— Да, — подтвердила Любовь Сергеевна, — из чего ты тотчас заключила, что твой брат лишен места, выгнан, обесчещен? из чего? чему ты радуешься?

— Я не радуюсь… а я не маленький ребенок, понимаю, что это вовсе не хорошо, не безделица…

— Такая безделица, такой вздор, что я матушке давно сказал, и она нисколько не беспокоится.

— Чего же вы сами-то, братец, голову повесили, если это вздор, ничего? Видно, не вздор!.. Обманывайте других, а не меня.

— Очень хорошо-с. Только к чему это ведет?

— Что?

— Да вот удовольствие ваше, радость ваша, что ваш брат выгнан из службы, как вор и мошенник, что он не годится никуда, что вот он голову повесил и всякий мальчишка приказ читает, радуется, что стерли его с лица земли… брата вашего? У вас он один, кажется, одна ваша опора, на кого вы можете надеяться…

— Точно один! — вскричала Любовь Сергеевна и зарыдала.

Прасковья Андреевна оставалась хладнокровна.

— На вас-то надеяться, братец? — спросила она спокойно; но голос ее звучал резко и странно. — Да что ж нам на вас и надеяться? У нас, к счастию, не было к вам просьб никаких и, думали мы, век не будет. Вот, в первый раз случилось, просила я вас за Александра Васильича…

— За кого?

— Да все за жениха этого! — сказала мать с отвращением.

— Все за жениха, — повторила Прасковья Андреевна, — право, я надеялась, что вы хоть раз что-нибудь для него сделаете. Что ж вы? "Нет", — наотрез. Что ж вы нам за подпора? И что ж нам убиваться, когда вы места лишились? Все равно, как бы я о постороннем пожалела…

— О постороннем? — повторил Сергей Андреевич.

— Вот оно, вот! вот любовь! Вот, мой друг, что я выношу! — вскричала Любовь Сергеевна.

— Так я вам чужой, посторонний? Вы считаете меня чужим? — настаивал Сергей Андреевич, все ближе и ближе подходя к сестре.

Она взглянула пристально ему в лицо, которое совсем наклонилось к ней.

— А вы чем нас считаете? родными? — спросила она тихо и протяжно, так что он смутился. — Полноте, братец; нечего толковать, нечего спорить, нечего считаться; будет, довольно того, что есть. Вы ничего для нас не сделали, и не хотите делать, и не сделаете; так и быть; живите себе, как вам покойнее. Мы вам не мешали и не будем мешать; сделайте милость, уж и вы нам не мешайте. Вы себе дослуживайтесь до какого хотите чина, а нам уж позвольте отдать сестру за писаря; этого если и столкнут с места, так не так еще важно… да и сраму такого не будет… Поздно, однако. Покойной ночи. Пойдем спать, Вера.

Вера машинально и поспешно собрала свое шитье, сказала: "Покойной ночи", — вышла из комнаты, но за дверью этой комнаты старшая сестра была принуждена подхватить ее под руки и позвать девушку, чтоб помочь отвести ее в светелку. Мать и брат, остававшиеся в гостиной, слышали, что в коридоре что-то происходит, и, должно быть, даже догадались, в чем дело, потому что Любовь Сергеевна проговорила: "Ну, этого только недоставало!" — но ни тот, ни другая не двинулись с места.

Сергей Андреевич сидел молча и стучал по столу пальцами; он поник головой и задумался. Любовь Сергеевна долго смотрела на него, не прерывая молчания, потом поникла головой, задумалась и наконец сказала:

— Друг мой, я недоумеваю…

И, видя, что Сергей Андреевич не слышит или не слушает, она встала и подошла к нему.

— Ты скрываешь от меня, друг мой Серженька…

— Что такое? — спросил Сергей Андреевич нетерпеливо, потому что прервали его размышления.

— Вот что… Погоди, друг мой, стучать по столу, оставь на минуту… Эта безумная, друг мой… я сама не знаю… она меня в такое сомнение привела… Ты, друг мой, от меня скрываешь…

— Да что я от вас скрываю? Вы, кажется, все слышали, я вам еще вчера, третьего дня, сказал, что я уволен, — вот и весь секрет. Что ж еще скрывать?

— Нет; последствия, Серженька…

— Какие последствия?

— Последствия, друг мой… При увольнении, обыкновенно…

— Ну, под суд меня отдадут — хотите вы сказать? Не отдадут, потому что не мне одному тогда может прийтись плохо.

— Я все-таки, мой друг, непокойна. Если ты там забыл как-нибудь устроить… Погоди, пожалуйста, стучать… Если ты что-нибудь упустил из вида…

Сергей Андреевич бросил о пол наперсток, забытый сестрами и попавшийся ему под руку.

— Разве я маленький ребенок?

— Не горячись, друг мой, ради самого бога, успокой себя. Я это как мать говорю. Ты мне одна отрада… Эта безумная тебя взволновала.

— Никто меня не волновал, с чего вы взяли?

— Нет, она меня, друг мой, как мать оскорбила в тебе, потому что она в тебе осмелилась сомневаться, подозревать тебя… Я бы одно хотела знать, как же это так, какие причины всего этого…

— Чего?

— Вот этого, друг мой… твоей отставки.

— Вот! а вы упрекаете, что Прасковья Андреевна во мне сомневается! Сами что вы делаете? вы во мне не сомневаетесь? вы меня не подозреваете? Я в ваших глазах не вор, не мошенник? не прямо меня в Сибирь?

— Серженька, друг мой, ради бога, опомнись, что ты говоришь? Что ж я сказала? что ж я такое могла выразить?..