Брат Томас

У меня он страха не вызывал. Не чувствовал я, что от него исходит какая-то угроза. Иногда, однако, я видел, что он сам чего-то боится.

Аббат Бернар не называет подземный комплекс John's Mew. Предпочитает другое название — adytum.

Adytum — еще одно средневековое слово, которое означает «самая священная часть места поклонения Богу, закрытая для простых верующих, святая святых».

Аббат — человек веселый, но никогда не сопровождает слово «adytum» улыбкой. Произносит его только шепотом, с серьезным лицом, а в глазах читается трепет, а возможно, и ужас.

Что же касается причин, по которым брат Джон поменял успех и суетный мир на бедность и монастырь, то мне он сказал следующее: проводимые им исследования структуры реальности в рамках квантовой механики привели к открытиям, которые потрясли его. «Потрясли и ужаснули» — вот точные слова брата Джона.

Когда я доел шоколадное пирожное, он спросил:

— Чего ты пришел сюда в этот час, во время Большего молчания?

— Я знаю, что по ночам вы обычно не спите.

— Я вообще сплю все меньше и меньше, не могу отключить мозг.

Меня и самого частенько мучила бессонница.

— Иногда мне кажется, что мой мозг — чей-то телевизор, — признался я, — и хозяева постоянно переключают каналы.

— А когда я все-таки засыпаю, — продолжил брат Джон, — происходит это зачастую в самое неудобное время. Практически ежедневно я пропускаю одну или две службы, то утром, то днем, то вечером. Я даже пропускал мессу, заснув в этом самом кресле. Аббат меня понимает. Приор слишком мягок со мной, легко отпускает грехи, требует минимального покаяния.

— Они очень вас уважают, сэр.

— Все равно что сидишь на берегу.

— О чем вы? — спросил я.

— Здесь в тихие часы после полуночи все равно что сидишь на берегу моря. Накатываются волны ночи и выбрасывают наши потери, как мелкие обломки, все, что осталось после кораблекрушения.

— Полагаю, это правда, — я, возможно, не улавливал конкретного смысла, но настроение его очень даже хорошо понимал.

— Мы беззаботно рассматриваем эти обломки, вынесенные прибоем, словно можем вновь слепить прошлое, но только мучаем себя.

Последняя фраза была зубастой. И я тоже почувствовал ее укус.

— Брат Джон, у меня к вам странный вопрос.

— Само собой, — он то ли намекал на необычное время моего прихода, то ли на мое имя.

— Сэр, он может показаться вам невежественным, но у меня есть веская причина его задать. Существует ли даже малая возможность того, что ваша работа может привести к взрыву или чему-то подобному?

Он опустил голову, оторвал одну руку от подлокотника, начал поглаживать подбородок, вероятно обдумывая мой вопрос.

Хотя меня радовало, что ответ я получу мотивированный и обоснованный, я испытал бы куда большее облегчение, услышав произнесенное без запинки: «Нет, никогда, невозможно, абсурд».

Брат Джон продолжал давнюю традицию монахов-ученых. Церковь создала концепцию Вселенной, и первый ученый появился среди служителей Бога в двенадцатом веке. Роджер Бэкон, монах-францисканец, считался величайшим математиком тринадцатого столетия. Епископ Роберт Гроссетесте был первым человеком, установившим правила, по которым следует проводить научный эксперимент. Иезуиты создали первые телескопы, микроскопы, барометры, первыми рассчитали гравитационную постоянную, первыми измерили высоту гор на Луне, первыми разработали точный метод расчета планетарной орбиты, первыми создали атомную теорию и опубликовали ее внятное описание.

И, насколько я знал, за многие столетия ни один из этих людей не взорвал монастырь.

Разумеется, всего я знать не мог. Учитывая огромный объем знаний, накопленных в самых различных сферах человеческой деятельности, я бы выразился точнее, говоря, что не знаю ничего.

Возможно, монахи-ученые когда-нибудь случайно и разносили монастырь по камешку. Но сознательно этого не сделал никто, в этом я практически не сомневался.

И я просто не мог себе представить, что брат Джон, филантроп и пекарь-любитель, которому удавались такие вкусные пирожные, сидит в тускло освещенной лаборатории и, хихикая, как иной раз хихикают в фильмах безумцы-ученые, планирует уничтожение мира. Но при всей его гениальности он оставался человеком, поэтому меня бы не удивило, если бы в какой-то момент он в тревоге оторвался от очередного эксперимента и ахнул, аккурат перед тем, как превратить аббатство в облако пара.

— Чему-то подобному.

— Сэр?

Он поднял голову, чтобы вновь встретиться со мной взглядом.

— Да, возможно, к чему-то подобному.

— Чему-то подобному, сэр?

— Ты спрашивал, может ли моя работа привести к взрыву или в результате ее может случиться что-то подобное. Я не вижу, как может она взорваться, это я про мою работу.

— Ага. Но может произойти что-то подобное?

— Может, да, может — нет. Кто знает?

— Но может и да. Что именно?

— Все, что угодно.

— Как это все, что угодно? — спросил я.

— Все, что можно себе представить.

— Сэр?

— Возьми еще пирожное.

— Сэр, представить себе можно все, что угодно.

— Да. Это правильно, воображение не знает границ.

— То есть все, что угодно, может пойти не так?