Брат и благодетель

Лагерь потешался, слушая, как Игорь заставляет их растягивать гласные и выплевывать согласные; иногда речь замедлялась до тошноты, иногда мчалась стремительно до одури, он не давал им придти в себя, все уже с утра предвкушали внезапное появление бригады - где угодно, в любое время дня и ночи, по свежим, еще дымящимся следам событий. И как они узнавали? С гиканьем и свистом возникали, как половецкая рать, возвращая тебя от внезапно напавшей дремы к проклятой работе, ты должен был бы ненавидеть их, чертей, но они были так расположены к каждому заключенному, так обольстительно улыбались, так подмигивали, что человек забывал, откуда и по какому поводу он здесь и сколько ему еще копать и копать. Они любили, когда Игорь отбирал у одного из них тачку и, бегая по все расширяющемуся кругу, орал: "Кремль! Видишь точку внизу? Это я в тачке везу землю социализма!" Заключенные бешено аплодировали, а начальству эти пафосные, от всего сердца стихи почему-то не понравились, Игорю попеняли, и он, с легкостью отказавшись, бегал с тачкой, сочиняя совсем другие, не хуже:

Маша, Маша, Машечка

Работнула тачечка

Мы приладили ей крыла

Чтоб всех прочих перекрыла!

К власти его над этой оравой опытных воров и проституток ревновали даже паханы. Один из них, Колька Заяц, пригрозил, что, если Игорь не прекратит унижать братву, он его, придурка, зарежет, и потребовал распустить бригаду. Игорь не пожаловался, но его подопечные откуда-то узнали сами - и все, и нет знаменитого вора Коли Зайца в лагере, говорят, выбыл куда-то по этапу, а может быть, и освободили, туда ему и дорога!

- Ты наш, - говорили они Игорю. - Темнишь просто. Как ты, кроме наших, никто не умеет, - говорили они, забывая, что всему этому научил их он, даже не он, а быстрая скоротечная культура, возникшая где-то в щели между революцией и вынесенным им приговором.

Она и не знала, эта культура, что с первого дня приноравливалась к новым, тогда еще только подступающим основам бытия, к тому образу жизни, что и вообразить и представить было невозможно. Коллективная природа человека постигалась ею: нельзя человеку быть предоставленным самому себе, да ему это и ни к чему, не выдержит, погибнет. А в людской массе, то есть среди своих, считаясь с другими, он, как в театре, займет только ему одному принадлежащее место, позабыв индивидуалистическую природу свою, так часто его подводящую, и подчинится большинству. Нет радости большей, чем та, что ты испытываешь в толпе, - радости карнавала, демонстрации, спортивных празднеств, когда ты, распространяясь, умножаясь на очень, очень многих, сам становишься стадионом, городом, вселенной. Задумываться о режиссере этого массового действия его труппа не хотела, у них был свой режиссер, они принимали задания через него.

Канал строился, и они продвигались вдоль канала, звеня бубенцами, как шаманы, выделывая сложные номера, равные цирковым по сложности, этому тоже научил их Игорь, а иногда под аккомпанемент Беллы Самойловны играли что-то душещипательное из своей прошлой жизни, где загулявший бандит, приревновав, резал в финале свою возлюбленную и возлюбленная, Лялька Фураева, лихо умирала, так лихо, что тихо становилось на берегу, все рыдали, и каэры и уголовники, оплакивая проклятое прошлое. И ни разу он не вспомнил о Париже, что им делать здесь, Илье и Кириллу?

У буржуев за границей

Скрюченные пальцы

Поперек им горла стали

Красные канальцы

Пусть не верит заграница

Ошибется дура

Тут у каждого братка

Во - мускулатура!

- Вы не переутомились? - с подозрением спрашивал Фирин, глядя в безумные глаза Игоря. - Я могу подменить на время вашу бригаду другой, из профессионалов?

- А меня в санаторий, что ли, отправите, товарищ генерал? - спрашивал Игорь, и улыбка его становилась прямо волчьей.

Ему нравилось, ему нравилось под небом вечности на берегу канала, тянущегося неведомо куда создавать вечное искусство. Это казалось ему стихами, движением, которое требовалось его надорванной душе и которое не давалось там, на свободе, где было столько идей и столько конкурентов, что ты начинал чувствовать себя, как в тюрьме.

Здесь он был на свободе, и никто, кроме Фирина, не мог запретить ему быть и казаться идиотом. А о Париже он и не вспомнил ни разу.

Где я завтра запою

Не хочу угадывать

Мы - театр ОГПУ

Нам на фронте надо быть!

Наташа, Танечка, где вы, дети мои?

31

В учительской музыкальной школы №58 было тихо. Завуч прислушивалась к звукам, доносившимся из коридора. Наташа старалась ей не мешать, завуч и в самом деле любила сидеть здесь одна, прислушиваясь, но когда рядом находился еще кто-то, прислушивалась особенно, давая понять, что очень любит детей.

- Ванюша Лебедев, - сказала она. - Слышите? Это у Ивонны Михайловны. Никак у него не получается прелюдия до-минор Баха, несколько месяцев бьется, а мальчишка способный, очень недурные задатки, но нервный - стремится к совершенству, понимаете, о чем я говорю?

- Кажется, понимаю, - сказала Наташа и прикрыла глаза.