Брайтонский леденец

– Ну а теперь, – сказала Айда и подняла доску. На бумаге было наискось начертано длинное неразборчивое слово: «Фресамоллоко».

– Вот и все сообщение, – сказал старик Кроу. – Вам ничего больше не выжать из этого, Айда.

– А я все-таки попробую, – возразила Айда. – Ну, да это яснее ясного. «Фре» – сокращенно Фред, «само» – самоубийство, и «око» – это то, что я всегда говорю: око за око и зуб за зуб.

– А что значат эти два Л?

– Пока еще не знаю, но подумаю. – Она откинулась на спинку стула, ощущая свою силу и торжествуя. – Я не суеверна, – сказала она, – но против этого ничего не скажешь. Доска-то уж знает.

– Уж она-то знает, – повторил старик Кроу, свистя зубом.

– Попробуем еще раз.

Прибор покатился, заскрипел и резко остановился. Яснее ясного на нее смотрело имя: «Фил».

– Ладно, – сказала Айда, – ладно. – И слегка покраснела. – Хотите сахарного печенья?

– Спасибо, Айда, спасибо.

Айда вынула из буфета жестянку и подала ее старику Кроу.

– Они довели его до смерти, – сказала она счастливым голосом. – Я знала, здесь что-то не так. Посмотрите на это «око». Оно как будто подсказывает мне, что я должна делать. – Ее взгляд задержался на слове «Фил». – Уж я заставлю этих людей пожалеть, что они родились на свет. – Она с наслаждением вздохнула и вытянула свои стройные ноги. – Добро и зло, – сказала она. – Я верю в то, что существуют добро и зло. – И, откинувшись немного глубже в кресле, со вздохом счастливого удовлетворения она проговорила: – Это будет увлекательно, это будет интересно, это будет кусок жизни, дедушка Кроу. – Она высказала самую высокую оценку, которую вообще способна была чему-нибудь дать, а старик в это время причмокивал губами, и розовый свет струился над книгой Уорика Дипинга.

2

Малыш стоял спиной к Спайсеру, глядя вдаль на темную полосу прибоя. На конце мола не было никого, кроме них; в такой час и при такой погоде все были в концертном зале. Молния то вспыхивала, то гасла на горизонте; накрапывал дождь.

– Где ты был? – спросил Малыш.

– Так, походил кругом, – ответил Спайсер.

– Ты ходил туда?

– Хотел посмотреть, все ли в порядке, не забыл ли ты чего-нибудь.

Перегнувшись через перила в моросящий дождь, Малыш произнес:

– Я читал, что когда люди совершают убийство, им иногда приходится совершить и второе, чтобы замести следы.

Слово «убийство» значило для него не больше, чем слова: «бокс», «ошейник», «жираф». Он сказал:

– Спайсер, держись оттуда подальше.

Он не обладал воображением. В этом была его сила. Он не умел смотреть глазами других, ощущать их нервами. Только от музыки ему становилось не по себе, сердце начинало дрожать, как струна; нервы теряли свою молодую выносливость, он становился взрослее, и переживания других словно стучались в его душу.

– Где остальные ребята? – спросил он.

– В баре Сэма, пьют.

– А почему ты с ними не пьешь?

– Не хочу, Пинки. Вышел подышать свежим воздухом. Этот гром как-то плохо на меня действует.

– Когда они прекратят этот проклятый шум, там, в зале? – сказал Малыш.

– Ты не пойдешь в бар Сэма?

– У меня есть тут дельце, – сказал Малыш.

– Все в порядке, правда, Пинки? После вердикта на дознании ведь все в порядке? Никто не задавал никаких вопросов.

– Все же я хочу быть уверенным, – ответил Малыш.

– Наши больше не пойдут на убийство.

– А кто сказал, что нужно кого-то убивать?

Вспыхнула молния и осветила его узкий потертый пиджак, хохолок мягких волос на затылке.

– У меня здесь свидание, вот и все. Не распускай язык, Спайсер. Ты что, сдрейфил, что ли?

– Я не сдрейфил. Ты неправильно меня понял. Пинки. Я просто не хочу больше убийств. Это заключение судьи на дознании поразило нас всех. Что оно значит? Ведь на самом деле мы убили его, Пинки?

– Теперь нам нужно действовать осторожно. Вот и все.

– Но все-таки, в чем там дело? Я не верю докторам. Все обернулось слишком хорошо для нас.

– Нам нужно быть осторожными.

– Что это у тебя в кармане, Пинки?

– Я не ношу с собой револьвер, – ответил Малыш. – Ты что вообразил? – В городе часы пробили одиннадцать; гром, прокатившийся над Ла-Маншем, заглушил три последних удара. – Ты бы лучше убрался отсюда, – сказал Малыш. – Она уже опаздывает.

– У тебя с собой бритва, Пинки.

– Зачем мне бритва, если я имею дело с бабой. Если хочешь знать, что это такое, это склянка.

– Ты же не пьешь, Пинки.

– Ну, этого не стал бы пить никто.

– А что это, Пинки?

– Серная кислота, – ответил Малыш. – Бабы боятся ее больше ножа. – Он нетерпеливо отвернулся от моря и опять пожаловался: – Ох, эта музыка… – Она стонала у него в голове, сливаясь с ярким электрическим светом; из всех чувств, на которые он был способен, это больше всего походило на грусть, – точно так же, как для него было почти что плотской страстью то неясное и тайное чувственное наслаждение, которое он ощутил, коснувшись пальцами склянки с серной кислотой в тот момент, когда Роз торопливо вышла из концертного зала.

– Ну, катись, – сказал он Спайсеру. – Она пришла.

– Ох, я опоздала, – проговорила Роз. – Всю дорогу бежала. Я думала, вы подумаете…

– Я бы подождал, – сказал Малыш.