Брайтон бич авеню

Разрешение на въезд в США было Фридманом получено, оставались буквально дни его пребывания в тревожных российских просторах, однако многого он еще не решил. Первое: гарантированную перевозку драгоценностей, хотя соответствующая работа велась в Германии, где у него проживал дядя родом из Поволжья, в свое время умудрившийся доказать, что фамилия Фридман – немецкая, и успешно перебравшийся в Бонн.

Дядя вместе с Валерием занимался контрабандой уже долго, так что курьера должен немецкий партнер прислать надежного.

Кроме того, завязал дядя бизнес с одним из совместных предприятий, поставив в Союз под гарантию племянника деревообрабатывающее оборудование, должное настрогать дяде миллионы из российской древесины, гарантии на поставку которой имелись самые твердые. А помимо твердых гарантий, существовал еще добрый десяток «пожарных» вариантов. Так что дядя зависел от племянника плотно.

Второй проблемой являлась передача полномочий преемнику, должному представлять семейный бизнес Фридманов в Советском Союзе. Преемник был толковым, исполнительным, но многих тонкостей еще не постиг, кое-что воспринимал схематично, поверхностно, пусть и старался… А преемник – основной инструмент, должный быть безотказным и точным…

И, наконец, третье. Все хлопоты порой заслонялись горьким и сугубо личным… Мариной. Познакомился он с ней у Михаила, ее брата, у которого иной раз прикупал что-либо из аппаратурки, кассет, прочего барахла. И ведь влюбился же! Умна девочка, красива, надежна – такой она ему показалась, и чувство обоюдной теплоты родилось сразу же, он нутром это почувствовал, уверовав: вот – счастливый итог всему. Вот ради кого нужна ему Америка. Чтобы вытащить девчонку отсюда, раскрыть для нее мир, заботиться о ней, в этом смысл… Он же был чудовищно, обреченно одинок, что осознал совсем недавно, когда схлынул бредовый жар лихорадки накопительства, увеселений и делания денег.

Проклятые бумажки – красные, сиреневые, зеленые и коричневые… Они иссушали душу, мозг, отнимали способность радоваться жизни и быть человеком – сострадать, прийти на помощь ближнему, не имея видов на наживу, кому-то, наконец, просто подарить эти деньги… Ведь ничего же не было: ни семьи, ни любимой женщины, ни друзей, ни настоящего отдыха, ни увлечений. Только бизнес. Черно-белое, без красок и чувств существование. Впрочем, чувства страха, злобы, зависти – эти-то взыгрывали постоянно… Не приходили иные – раскованности, радости, участия, любви… Но они таились под спудом навязанных жизнью, как ростки под асфальтом. В силу логики ли, осознания ли необходимости спасения души, но хотел Валерий воскрешения в себе человека, хотя знал – с прошлым не порвешь и навсегда въелся в существо его расчет, цинизм, фальшь, страстишка к наживе и сытой, не обремененной трудом жизни, однако – хоть как-то исправиться, чтобы не отказался от тебя Бог и чтобы только не в ад, а в чистилище хотя бы…

Марина…

Он ощущал ограниченность этой девочки, черствость, даже духовную пустоту, но одно дело, когда пустота эта приобретенная, другое – когда незаполненная… Он убедил себя, что воспитает ее, сделает счастливой, а уж она теплом своей красоты и юности даст ему самое важное – возможность любить.

Любить, хранить, оберегать, делиться, дарить. В этом смысл, в этом.

Эмиграцию Валерия Марина воспринимала как нечто должное.

Политическая и социальная атмосфера родимого государства ей откровенно не нравилась, а все остальные детали существенного значения не имели, тем более уезжала она с любимым человеком, способным обеспечить ее всем, чем возможно.

Срыв произошел внезапно: один из знакомых Фридмана, хорошо знавший московских валютных проституток, откровенно удивился: дескать, что за шуры-муры с «группой риска»?

Поначалу Фридман оторопел.

Он не мог поверить: его, старого волка, провели? Но эти безвинные, прекрасные глаза, одухотворенные чистотой помыслов?

Папа – райкомовский деятель, хоть и в отсидке… А… братец – спекулянт?… Вот тебе и папа, и революционный дедушка…

Неужели – игра? При доказательном объяснении с ней истина выплыла наружу.

Сначала, правда, на Валерия обрушился бешеный шквал возмущения, которое могло бы показаться гениально искренним, но затем под давлением улик тактика переменилась: начался покаянный скулеж, мольба простить ошибки юности, заклинания в верной любви к нему – единственному и неповторимому…

– Вот. – Он положил перед ней сто долларов. – Раздевайся.

А после… подумаем, как нам строить общее светлое будущее и стоит ли его строить. А сейчас поработай. И еще, – предупредил, твердо глядя в ее глаза, – без лишних слов и эмоций. Я хочу побывать в роли клиента. Ее уж я заслужил.

Он ушел от нее через полчаса, не сказав ни слова. Ни слова не сказала и она. На том все кончилось.

Брел по улице, сопровождаемый ползущей сзади машиной с охраной, и думал устало, что все-таки прав, решив уехать.