Божьи воины

Она шла спокойно, босая, окутанная чем-то, что только спустя некоторое время удалось определить как стихарь, настоящее литургическое одеяние. С помощью одного из слуг поднялась на стол. Немного постояла неподвижно, вслушиваясь в ритм бубна. Потом приподняла платье. Чуть повыше колен. Потом еще выше. Затанцевала легко, повернулась, легкая, как фривольная пастушка. Манфред фон Сальм восторженно крикнул, ударил в ладоши.

Маркета даже не обратила внимания. Каждый ее жест, каждое движение, каждый взгляд, каждая неестественная улыбка говорили об одном: я здесь одна. Я одна, одна, одинока и далека от вас. От вас и от всего того, чем вы являетесь. Я совершенно в другом мире.

EtinArcadiaego, подумал Рейневан. Et inArcadia ego[134].

Бубен загудел быстрее, но девушка не подлаживалась к ритму. Наоборот — двигалась, выходя из ритма. Медленно, как бы сонно. Возбуждающе и гипнотизирующе. А подтянутый подол стихаря поднимался все выше и выше, непрерывно, дошел до середины бедер, выше, еще выше, приоткрывая наконец то, чего ждали все, при виде чего прореагировали невольными гримасами, кашлем, стоном, сопением, громким сглатыванием слюны. Бубен ударил сильно и замолк, а Маркета медленно подняла стихарь. И быстро стянула его через голову. Веснушки покрывали ее плечи и руки, мелкой пыльцой запорошили шею и груди. Ниже их уже не было.

Бубен зашелся дробью, а девушка начала поворачиваться, поворачиваться и раскачиваться, как вакханка, как Саломея. Теперь стало видно, что маковые зернышки веснушек покрывают также ее спину и шею. Буря волос вздыбилась как волны Красного моря за мгновение до того, как Моисей приказал ему расступиться.

Бубен загрохотал сильнее. Маркета замерла в позе столь же неприличной, сколь и противоестественной. Манфред снова зааплодировал, рогачевский сотник ухнул, ухнул также Амадей Батя, колотя себя по бедрам, Хунцледер захохотал. Беренгар Таулер принялся выкрикивать «браво».

Но это не был конец представления.

Девушка присела, подхватила руками груди, сжав их и направив на зрителей. При этом раскачивалась и извивалась словно змея. И улыбалась. Но это не была улыбка. Это были спазмы мускулов, spasmus musculi faciei. По знаку бубна Маркета гладко и ловко перешла из присядки в посадку. Бубен принялся бить мелко и неистово, а девушка снова начала извиваться змеей. И наконец замерла, откинула голову назад и широко развела бедра. Так широко, что никого из зрителей не обошла ни одна деталь. Ни даже деталь детали.

Прошло некоторое время.

Девушка схватила стихарь, спрыгнула со стола и скрылась в эркере. Ее преследовали аплодисменты и рев зрителей. Манфред фон Сальм и сотник Рогача кричали и топали, Беренгар Таулер стоя аплодировал, Амадей Батя орал петухом.

— Ну что? — Фридуш Хунцледер встал, пересек комнату и сел за стол. — Как? Вы когда-нибудь видели такую же рыжую? Зрелище не стоило дуката? А коли мы уж об этом заговорили, милостивый государь Шарлей, то от тебя я получил только два. А ведь вы пришли втроем. А здесь каждая пара глаз идет в счет — кто смотрит, тот платит. У нас революция, все равны, мужчина и мальчик. А ну! Это я не тебе, а твоему хозяину! Ты возвращайся туда, где сидел, продолжай стругать свой колышек. Да и есть ли у тебя дукат-то? Ты когда-нибудь в жизни видел дукаты?

Рейневан не сразу понял, к кому обращается Хунцледер. Изумление прошло не сразу.

— Ты глухой? — спросил Хунцледер. — Или только глупый?

— Девушка, которая танцевала, — Самсон Медок стряхнул стружки с рукава. — Я хотел бы ее отсюда забрать.

— Чтооооо?

— Хотел бы принять, я бы так сказал, права собственности на нее.

— Чтооооо?

— Слишком мудро? — Самсон ни на тон не повысил голоса. — Тогда скажу проще: она твоя, а должна быть моей. Давай покончим с этим.

Хунцледер смотрел на него долго, словно не мог поверить собственным ушам и глазам. Наконец громко фыркнул.

— Господин Шарлей, — повернул он голову. — Это что за фокусы? Что, у вас всегда так? Он сам по себе? Или вы ему приказали?

— Он. — Шарлей доказал, что даже совершенно неожиданное событие не может застать его врасплох. — У него есть имя. Его зовут Самсон Медок. Я ничего ему не приказывал. И не запрещал. Он свободный человек. Имеет право на самостоятельные торговые сделки.

Хунцледер осмотрелся. Ему не понравились ни откровенный хохот Манфреда фон Сальма, ни фырканье Амадея Бати, ни явно насмешливые мины остальных. Они ему не нравились. Это можно было запросто прочесть по его лицу.

— Из самостоятельной сделки, — процедил он, — ничего не получится. Девка не продается, это раз. Я не торгую с идиотами, это два. Выматывай отсюда, чурбан. Пошел вон. Приведи в порядок лошадей, очисти сральню или что-нибудь еще. Это заведение для игроков. Не играешь — выматывайся.