Божьи воины

– Рейневан, ты знаешь, что можно сделать с человеком при помощи раскаленных щипцов и кипящей смолы? Я скажу тебе: можно так долго припекать бока, что внутренние органы станут видны из-за ребер,

– Нет.

– Герой, да? – Ян Зембицкий махнул рукой. – Не предаст? Даже если его затащить в палаческую? А что будет, если окажется, что туда затащили вовсе никакого не героя? Что припекать бока станут кому-то другому? А героя заставят на это смотреть?

Помертвевший и совершенно парализованный угрозой Рейневан знал еще прежде, чем князь махнул рукой. Знал, прежде чем слуги затащили в комнату Ютту. Бледную и даже не сопротивляющуюся.

Князь Ян жестом приказал подвести ее ближе. Если до этого Рейневан еще тешил себя надеждой, что феодал не осмелится ни держать в темнице, ни оскорблять дочь Апольды, что не сделает чего-то скверного шляхтичке, девушке из рыцарского рода, то теперь выражение лица и глаз князя развеяли его надежды и рассеяли их как пыль. Плотоядно-жестоко ухмыляющийся Ян Зембицкий коснулся щеки Ютты, девушка резко отдернула лицо. Князь засмеялся, потом встал позади нее, резким движением сорвал с плеч котегардию и рубашку, на глазах вырывающегося у слуг Рейневана сжал руками обнаженные груди. Ютта зашипела и рванулась. Напрасно. Ее держали крепко.

– Прежде чем мы начнем прижигать две эти одинаковые прелести, – засмеялся Ян, грубо играя бюстом девушки, – я возьму девицу к себе в ложе. А если ты и дальше будешь изображать из себя героя, то девица попадет в карцер ратуши, пусть и тамошние потешатся. А следует тебе знать, Белява, что они всегда там забавляются, надзиратели и охранники, та же самая компания, которая была, когда туда попала бургундка. Парни получат другую, надоевшую князю, хе, хе. А тебя я прикажу запереть в соседней камере. Чтобы ты все слышал и представлял себе. А потом… Потом начнем припекать.

– Отпусти ее… – выдохнул едва слышно Рейневан. – Отпусти ее… Оставь… Не смей… Пожалей ее… Князь… Я сделаю все, что ты прикажешь.

– Что? Я не расслышал!

– Сделаю, что прикажешь!

Конь, которого ему дали, был норовистым, нервным и беспокойным – а может быть, ему просто передалось беспокойство седока. На тракт за Гродскими воротами его проводил эскорт рыцарей, среди них Боршнитц, Зайфферсдорф и Рисин. И князь Ян собственной персоной.

Было холодно. Замерзшие, покрытые инеем стебли похрустывали под копытами коней. Небо на юге потемнело, предвещая буран.

– Гуситы, – Ян Зембицкий натянул поводья своего коня, – должны направиться в долину Счинавки! И дальше по Новорудскому тракту. Поэтому будь убедительным, Беляу. Будь убедительным, пусть поддерживает тебя мысль, что, если получится, если гуситы окажутся там, где я хочу их видеть, ты сбережешь девицу. Подведешь, предашь – погубишь ее, отдашь на поругание и муки. Так что старайся. Рейневан не ответил. Князь выпрямился в седле.

– Пусть тебе в этом деле поможет мысль, что, уничтожая еретиков, ты спасаешь свою бессмертную душу. Если с твоей помощью мы выкорчуем их под корень, то добрый Боже наверняка засчитает тебе это деяние.

Рейневан не ответил и на этот раз. Только смотрел. Князь не спускал с него взгляда.

– Ах, какой взгляд, какой взгляд, – скривил он губы. – Ну прямо-таки как у Гельфрада Стерчи, с которым тебя как-никак многое связывает и связывало. Не попробуешь пугать меня, как Стерча с эшафота? Не скажешь: hodie mihi, cras tibi, что сегодня меня, завтра встретит тебя? Не скажешь этого?

– Не скажу.

– Разумно. Потому что я за каждый произнесенный слог отплатил бы тебе. Вернее, твоей девке. За каждый слог – одно прижатие раскаленного железа. Не забывай об этом. Ни на мгновение не забывай.

– Не забуду.

– Поезжай!

В Гродских воротах кучкой сидели попрошайки, прокаженные и бродяги. Князь Ян, весьма довольный собой, приказал маршалу Боршнитцу кинуть им горсть монет, нищие дрались за медяки, свита ехала, цокот подков громким эхом отдавался под сводами ворот.

– Милостивый князь?

– Да?

– Если Белява… – Гинче Боршнитц кашлянул в кулак. – Если Белява справится… Если выполнит то, что вы ему приказали… Вы отпустите девушку? Его простите тоже?

Ян Зембицкий сухо рассмеялся. Этого смеха в принципе должно было бы хватить Боршнитцу. Однако князь соизволил расширить ответ.

– Бог, – начал он, – милостив. Прощает и извиняет. Однако порой разгоняется в своем милосердии так, что, пожалуй, не знает, что делает. Когда-то мне это сказал вроцлавский епископ Конрад, а епископ – это тебе не какой-то поп, следовательно, знает, что делает. Поэтому, говорил епископ, Бог грешников простит, но надобно здесь, и на этой земной юдоли, присмотреть, чтобы грешники за свои грехи и провинности как следует пострадали. Так говорил епископ, и я думаю, он говорил правильно. Рейнмар из Белявы и его подружка должны пострадать. Крепко пострадать. А когда после страданий встанут пред лицом Бога, пусть им Бог прощает, если на то будет воля Его. Ты понял, маршал?

– Понял, князь.

Небо темнело, обещая снежную метель. И что-то еще похуже. Хуже потому, что неизвестно, что именно.

Глава двадцать пятая,