'Божеское'

— Да вы что? Так же погибнут дети! Босиком в такую лютую завирюху во двор?!

Мать:

— Да разве ж то во двор? Оно же только за порог, и назад.

Отец:

— Да леший их не возьмет! Перекашляются! Соседи и то диву даются: да что за дети, говорят, у Митрофана: и не умирают тебе и не болеют тебе…

— А в школу ходят?

— Не! Нема у нас школы.

— И все неграмотны?

— Все!

Меня начинает душить кашель.

И тогда под аккомпанемент раздирающего десять глоток кашля мы начинаем разговаривать.

Про все говорили. И про село и про город…

— Газеты читаете? (Отец умеет читать, когда-то отбывал службу в войске.)

— Не.

— А я привез.

Мать:

— Петр! Смотри, газетка! Вот накуришься!

Отец:

— Курят уже, сукины сыны!

Рассказываю о городе. Рассказываю обо всем, что в городе.

Мать:

— А скажите: и фасоля у вас на фунты? И горох?

— И горох у нас, — говорю, — на фунты и фасоль на фунты.

— О господи! Да разве ж фунтами насытишься?

Тогда мне рассказывают о самом наболевшем: о хлебе.

— Ежели бы не отбирали!

— А зачем он вам, коль излишек имеется?

— А так…

— Да и не отбирают же, а покупают.

— Так-то так, да вот…

Укладываемся спать.

Мать:

— Я б это вас и молочком попотчевала, да высосал клятый теленок. Как на грех и сегодня чисто все высосал и давеча…

Отец:

— Так смотрят, сукины сыны!

Петро:

— Привязывал же, да коротко, чтоб ему сдохнуть!

Митрофан:

— Теленка коротко привязал, а корову — длинно, вот он и высосал.

Ложимся.

На сон грядущий длинно рассказывает мне хозяин, как украли у него давешним годом десять мешков ("да новых же, новехоньких"), и как все ходили к ворожее, и как она на карты бросала да на зеркале ворожила и сказала: — И не ходите далече и не шукайте, а смотрите через две хаты.

И как в воду глядела.

После заснули.

Я не спал. Я слушал, как мучились в пароксизмах кашля десятеро неграмотных детей на тринадцатом году революции, и думал о культурной работе. О национально-культурной и интернационально-культурной. И по всем извилинам мозга моего плыла прекрасная фраза прекрасного поэта:

Темная моя отчизна!

И я высчитывал, во сколько раз толще оковы культурного порабощения оков социального порабощения. И когда упадут первые, если вторые упали тринадцать лет назад?

А наутро, еще не рассвело, приветствовал меня хозяин с добрым утром:

— Доброе утро вам! Пошел это я ночью до ветра, сходил, лег да подумал: нелегко вам там, в городе, жить, ежели все купленное! О!

А в степи буря, в степи вьюга, на хуторе тоскливо воют собаки, а в волдырях гудит нечистая сила.

1930

Перевод Т. Стах.

Чудо

— "Вербные слезы господни". Что такое "вербные слезы"… Вон в Лентратевке чудо свершилось. Вот это чудо! Такое чудо, что все эти "слезы вербные", все "обновления икон", "кровь господня" с креста калининского — так все это детские игрушки против лентратевского чуда. О!

— Расскажите, голубчик!..

— Слушайте… Как раз на Полупетра, после полудня, солнышко уже на вечернюю полосу наклонилось, выгнала Килина корову свою Лыску со двора. Поить выгнала. Гонит себе, покрикивает, хворостиной помахивает…

Ветерок небольшой повевает… И вдруг на дороге как завоет, как загудит, засвистит… Два черта за чубы схватились — такой вихрь. Как закрутило, закрутило, закрутило. Царица моя небесная… Как подскочит к Килине — да так ее юбку кадкой и поставит. И как крутанет ее на месте мельничкой и… подхватит вверх. Зажмурила несчастная женщина глаза, перепугалась и шепчет:

— Да воскреснет бог и расточатся врази его.

А оно ей в рожу как захохочет да как закричит:

— Хо-хо-хо! Не расточатся, Килина!

Она глаза мельк — и видит: Лыска, корова ее, так же вверх вихрем летит рядом с ней. Ревет и хвостом крутит…

— Прощайте, деточки, мои голубоньки! Ухватили черти вашу маму… За грехи, должно быть, за тяжкие…

И слезы у Килины из глаз — горохом.

И Лыска мычит, словно выговаривает:

— Прощай, телушка моя черная с пробелом. (Она в Юрьев день как раз телку рябенькую привела.)

И слезы у Лыски из глаз — фасолью.

Летят Килина с Лыской куда-то в неизвестность и горько плачут…

Вдруг Лыска как замычит яростно, как заревет… Глядит Килина, а что-то как ухватит Лыску за рога, как дернет — так и сорвало у нее рога. Сорвало, плюнуло на них и Килине на лоб приставило… Они так ко лбу и прилипли. А потом как ухватит Лыску за хвост и как потянет. Глядит Килина, а у коровы только кончик болтается. Крутит она так кончиком, как малярной кисточкой. Подлетает тогда что-то к Килине, разматывает каемку, стягивает юбку и хвост ей лепит. Прилепило хвост и как ухватит за чепец, сорвало чепец — и к Лыске. Натянуло на нее чепец и юбку и как загогочет, аж внутри у Килины похолодело. Хочет бедная женщина что-то крикнуть, а изо рта вместо слов вылетает:

— Мму-м-у!

А Лыска, слышит, по-человечески богу молится.

— Да воскреснет, — говорит, — бог и расточатся врази его.

Превратилась Килина в корову, а корова — в Килину.

Загоготало, завеяло еще сильнее и потянуло во двор… Килину в хлев заперло, а Лыска пошла в хату…

Стоит Килина в хлеву… Лечь бы — так навозу, навозу, навозу… Помету, помету, помету. Пройтись бы — тесно, и ноги вязнут. В яслях сечка и объедки из лебеды…