Божедомы

— Кто же виноват? — дьякон метнулся назад и, выпустив Варнаву, искал, сверкая глазами, виновного. Ахилла был в полном бешенстве. Указать ему на кого бы то ни было в эту минуту значило погубить и его, и того, на кого бы было указано.

— Это надо разузнать. — Это еще пока неизвестно.

Ахилла тотчас же обернулся назад и снова взялся за Варнаву.

— Боже мой, да за что вы меня душите? — заплакал навзрыд учитель. — Ведите меня в суд, если я в чем виноват. Я ничего не знаю.

— Божись! — ревел, встряхивая его за ворот, Ахилла.

— Ей-Богу, не знаю… Вы сами…

— Божись: издохнуть мне без покаяния!

— Издохнуть мне без покаяния, — повторил Варнава и опять заговорил:

— Вы сами столько ж…

— Говори: лопни моя утроба!

— Да постойте, он что-то хочет сказать! — что вы хотите сказать, Варнава Васильич?

— Я говорю, что он… Ахилла Андреич… сам столько ж знает.

— Врешь, — крикнул дьякон. — Я ничего не знаю.

— А вы вспомните лампоп?

Ахилла вдруг выпустил Варнаву и, ударив себя в лоб, вскричал:

— Да! Да! Да! — Термосёс!

— Он? — отнеслись к Варнаве городничий и Дарьянов.

Учитель пожал плечами и проговорил:

— Уж наверно, если на пытке не сказал, так по дипломатии не скажу.

— Говори скорей сам, дьякон; что же там такое было у вас? Советовал что ли что Термосёсов, или научал?

— Да… бяху пето сие, — отвечал в раздумье Ахилла.

Дарьянов и городничий так и всплеснули руками.

— Что же ты молчал до сих пор! — вскричал Порохонцев. — Чего не предупредил?

— Да… я думал это так.

— Тпфу! — Дарьянов плюнул и, хлопнув себя по бокам руками, сказал:

— Вот вам и знайте наших! Один думает, что доносы «так» пишут, а другой от великой честности подлеца бережет.

— И все это кстати, и всему этому так надлежит, — проговорил вдруг неожиданно голос Туберозова.

Присутствующие оглянулись и увидали, что протопоп стоял у окна, облокотившись на палку, и, очевидно, слышал весь разговор, который происходил в комнате.

— Дай мне, дьякон, эту бумагу! — приказал он Ахилле и, пробежав ее тихо, передал городничему и сказал:

— Не спорьте и не пререкайтесь: всего этого я хотел и всему этому надлежало быть.

— Иди, — отнесся он к Порохонцеву, — и делай, не конфузясь, что тебе велено. — Я давно знал, что сего не миную.

С этим Туберозов тихо отошел от окна и пошел к своему дому.

Не успел он сделать десяти шагов, как его быстро догнали Дарьянов и Ахилла; молча они схватили старика под руки, поцаловали эти руки и повели к его дому.

И Дарьянов, и Ахилла тихо плакали, протопоп молчал.

У своей калитки Туберозов крепко сжал руку Дарьянова и прошептал:

— Видишь, сынку, говорил я тебе, не будут надо мною смеяться, и вот так и учредил, что обо мне удобнее будет плакать. «Опасное положение» отныне в союзе со мною.

— Батя! — вмешался, расслышав последние слова, Ахилла. — Если что опасно, — скажи мне: их двое приехало, а я весь город соберу и…

Но Савелий живо прекратил речь дьякона, положив на уста его палец, и кротко сказал ему:

— Не читал разве ты писанного, что без воли Его ничего не сотворится? Не вынимай меча, да не мечом и погибнешь.

Городничий прислал Туберозову сообщить, что он может оставаться дома до самого вечера и поедет, когда уж стемнеет.

— Да; во тьме это лучше, — отвечал старик и, послав Порохонцеву свою душевную благодарность, заперся дома с женою и наказал, чтобы его никто не беспокоил.

XXVIII

День сгас, и над городом стала ясная, лунная ночь. Туберозов все еще прощался с женою в глубокой тайне. Около дома его собралась толпа, но никто, ни любопытство, ни дружба, ни любовь не нарушали великих минут разлуки. Все, кто пришли проститься с протопопом, ждали его на улице или на крыльце.

И вот дверь дома растворилась, и из нее вышел совсем готовый в дорогу Туберозов. Наталья Николаевна с ним: она идет возле него, склонясь своею головой к его локтю.

Они оба умели успокоить друг друга и теперь не расслабляют себя ни единой слезою.

Ожидавший выхода протопопа народ шарахнулся вперед и загудел.

Туберозов поднял вверх руку и послал толпе благословение.

Гомон затих; шапки слетели долой, и люди стали креститься.

Из-за угла тихо выехала спрятанная по распоряжению городничего запряженная тройкой почтовая телега. На облучке ее, рядом с ямщиком, один жандарм, другой с кожаною сумкою на груди стоит у колеса и ожидает пассажира.

Туберозов сходил, приостанавливаясь почти на каждой ступеньке и раздавая благословения. Но вот и он у того же колеса, у которого ждет его жандарм. Вот он поднял ногу на ступицу, вот и взялся рукою за грядку, — жандарм подхватил его рукою под другой локоть… Туберозов отбросился, вздрогнул, и голова его заходила на шее, как у игрушечной куклы, у которой голова посажена на проволочной пружине; словно зажевал что-то не только неудобопереваримое, но даже и неудобопережевываемое.

— Отец Савелий! — крикнула ему, не выдержав, Наталья Николавна.

Протопоп оправился на телеге и оглянулся на жену.

Наталья Николаевна подскочила к нему, схватила его руку и прошептала:

— Все ничего: но только жизнь свою, жизнь свою пощади, Бога ради!