Бовь и мерть в Хротне

Я закрыл глаза в своем гостиничном номере, а открыл их уже там, на палубе сноносца. Буря удалялась и ветер немного поутих. Я снова стоял на знакомой корме, чувствовал запах моря и вдыхал наполненный лихой свежестью уходящей бури воздух. Все было так реально, что я больно ущипнул себя. Я закрыл глаза на палубе – и в тот же момент они открылись в моей комнате. Ну и ну!

Видимо, со мной случилось то, что обычно называют сон наяву. Признаюсь, мне было не по себе, я никогда прежде не видел снов наяву, и если они так и должны были выглядеть, то меня это пугало. Фрегат никогда не снился мне так.

Но всё же там, за закрытыми веками, я узнал с первого взгляда знакомую мне по тысячам снов полуночную палубу и издевательскую смирительную рубашку вместо флага. Это ведь точно был мой любимый фрегат, к чему волноваться? Ёжась от всё ещё прохладного ветра, я спустился в капитанскую каюту и, оглядевшись немного, увидел – вот он, вот какой подарок привез мне мой спасательский мытарь!

Там, над столом картографа висела изящная акварель авторства Жозефины Ордэ: вид старой средневековой Хротны со стороны реки. Подарок мне – эта старинная картина? Я с нетерпением ждал, что, как обычно, когда я оказывался на фрегате, подарок станет проводником в благодатную нирвану, билетом на сеанс вселенской любви. Но как только я стал присматриваться к рисунку – всё исчезло, и сколько я не моргал, вокруг был только 11-й номер. Я совсем запутался и запаниковал.

Все, что случилось в этот день до моего возвращения к пани Гловской, представилось мне ненадолго просто неоценимым подарком, хоть и неоднозначным. Фрегат-сноносец отчалил, сон кончился, но мне не стало хорошо. Приснись мне такое при других обстоятельствах, я бы, едва открыв глаза, наверняка вскрикнул что-нибудь вроде:

– Эй, Хротна, представляешь, я люблю тебя – даже во сне!

А потом я скорее всего отправился бы на весь день бродить по городу, пить кофе, мечтать на лавочке в парке, карабкаться на стены Старого Замка и сидеть на набережной, долго глядя на воды родной реки. И вечером шёл бы домой счастливый, потому что это хорошо, когда ты живёшь в месте, которое любишь.

Но на этот раз чуда не случилось. Да и сон этот был наяву, как-то всё коряво произошло; из-за водоворота моих презанятнейших приключений, странной, никогда прежде не отмеченной мною неспособности сфокусироваться, я опешил.

Выходил ли я из отеля на самом деле, а может просто пьяный уснул у входа? А может я попросту двинулся рассудком, и моё глумливое безумие редактирует, цензурирует, подделывает мою жизнь? Чем больше возникало вопросов без ответов, тем отчаяннее я себя чувствовал, с ужасом вспоминая всё больше деталей, которые я прежде игнорировал.

Чорт, теперь я ничего уже решительно не понимал ни о себе, ни о Хротне, ни о цели своей командировки. Прибывший мне на помощь сноносец был из другой жизни, другого детства, иного, но очень похожего города, а та прежняя жизнь, то всамделишное хротненское детство, тот исконный, мой собственный омпетианский Хротна – вдруг стали шахматными фигурами в заоблачной, беспощадной, уже давно разыгрываемой партии. И как только я понял, что я в игре, мне поставили шах.

В порыве замешательства и нелепого отчаяния, я, пребольно ударившись коленом обо что-то карательно-мебельное, шагнул к запретному слюдяному окну, рванул ржавые, покрытые многолетними слоями краски шпингалеты. Казалось, гостиница заметила это и застыла, затаив чахоточное дыхание, будто кинозритель в решающий момент фильма, который впивается в ручки сиденья, забывает о попкорне и ждёт: сейчас каааак жахнет!

Окно застонало, дважды или трижды вскрикнуло жалостно, по-птичьи, затем сжало ещё раз из последних сил суковатые крепкие губы рам и наконец поддалось; обе створки распахнулись наружу, и я чуть не вывалился, поскользнувшись на подоконнике.

Оказалось, что окно, эта обманчивая слюдяная attrape, показывало вовсе не то, что было по ту сторону на самом деле. Вместо прежнего скучного ржавого безлюдного запустения, с безнадежностью которого я уже почти свыкся, передо мной предстал красивейший вид на широкий ночной проспект, утопающий в зелёных каштанах и ивах, подсвеченных по всей протяженности редкими уличными фонарями. Тут же неприятно кольнуло – а ведь Пани Гловска запрещала открывать окно в номере… Ну что ж.

Всё так же сияли и сказочно пахли цветущие каштаны, и гулко молчала довольная летняя ночь, серая кошка увлеченнейше кралась за своей тенью в старую браму, где-то в спящих дворах целовались на прощанье влюбленные, и беспечно дремали в невесомом безветрии жестяные ангелы на крыше костела, время города тугой плавной волной омыло моё лицо и хлынуло в гостиничную комнату, ласковое, простое. Я был рад оказаться на обочине ночи неважным, третьестепенным, несущественным наблюдателем. Быть вне фокуса странных событий, на периферии привычного, не враждебного времени, привеченным умиротворённым полуночником.