Борцы

Она назвала Лештуков переулок, а когда доехали, хотела сама расплатиться. Не дав ей этого сделать, Коверзнев взял её под руку. Они вошли в мрачную каменную коробку двора. Он не спрашивал разрешения её сопровождать, а она не приглашала его. То, что он идёт к ней, само собой разумелось. Открывая ключом дверь, Рита сказала глухо:

— Осторожно, здесь скрипит половица.

На цыпочках они пересекли тёмную кухню. У самой стены Коверзнев налетел на какой–то ящик и ушиб колено. Она крепко сжала его руку и остановилась, прислушиваясь. Но везде было тихо. Лишь еле слышно скреблась мышь.

Щёлкнул внутренний замок. Они вошли в тёмную комнату. Рита включила электричество, и Коверзнев впервые смог рассмотреть её при свете. Она оказалась гораздо старше, чем выглядела в полумраке квартиры Леонида Арнольдовича. Видимо, поэтому она поторопилась зажечь фарфоровый ночник–грибок с голубым абажуром.

Большую часть комнаты занимала пышная постель. Над ней висел небольшой рисунок — судя по чёрному болезненно–изогнутому силуэту женщины, это был Обри Бердслей. В углу, на табуретке, покрытой вышитой салфеткой, стоял фикус. Коверзнев уселся к столу. На столе в беспорядке валялись книги и журналы. Жёлтенький томик был заложен повядшей розой на длинном стебле. Уколовшись о шип, Коверзнев раскрыл книгу. Оказывается, хозяйка читала «Портрет Дориана Грея».

— Вы останетесь? — спросила Рита.

Он молча выложил на стол золотой портсигар и распустил свой бант. Всё было ясно.

Однако, когда девушка начала раздеваться, руки у неё дрожали.

Рита выключила свет.

Коверзнев лёг на краешек, стараясь не прикасаться к ней. «Зачем всё это? — думал он. — Зачем я здесь? Кто она? Почему я должен её любить?» Перед его глазами встала Нина. «Никогда, — сказала Нина ему сегодня. — Слышишь, никогда». Несмотря на это, он не мог ей изменить. «Видимо, я однолюб», — подумал он печально. Чтобы не обидеть девушку, потрепал её по полному плечу, поцеловал.

А когда встал с постели, она приподнялась на локте и сказала тоном, по которому трудно было понять, чего больше в её словах — злости или укора:

— Быть у воды и не напиться.

— Или выйти из воды сухой, — так же зло отшутился он.

Кутаясь в простыню, глядя на него исподлобья, она приказала:

— Больше никогда не приходите ко мне.

Коверзнев молча вышел, с трудом в темноте отыскал крючок на дверях, спустился по лестнице.

Через двадцать минут он был под Ниниными окнами.

— Спокойной ночи, — прошептал он в темноту.

28

Пока Нина переодевалась, Верзилин рассматривал развешанные по стенам афиши и фотографии. Удивительно было думать, что эта хрупкая женщина полтора года назад была единственной в России укротительницей львов.

Войдя в комнату и застав Ефима Николаевича за разглядыванием её портрета, Нина произнесла с грустной улыбкой:

— Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой.

А Верзилин, медленно повернув к ней своё грузное тело, не доставая рук из–за спины, сказал:

— Я мечтаю о том, чтобы увеличить этот портрет. Он сделан в тот день, когда я первый раз увидел вас в цирке.

Вдевая в ухо серьгу с маленьким кровавым рубином, Нина рассмеялась:

— О Ефим, я там такая страшная, что даже львы испугались бы меня.

Видя, что она не может нацепить серьгу, Верзилин попросил:

— Дайте я помогу.

И когда Нина протянула ему замысловатый золотой цветок, подумал: «Бедное, истерзанное ухо, как его истыкала безжалостная хозяйка».

Ему хотелось поцеловать нежную покрасневшую мочку, но он не решился.

— Какой вы ловкий, Ефим, — произнесла улыбаясь Нина. — Справились с таким тонким запором. Я и то другой раз мучаюсь несколько минут, а мои пальцы в десять раз тоньше ваших.

Она взяла в руку круглое зеркало на длинной ручке, повернула перед ним своё лицо несколько раз, поправила причёску.

Верзилин достал из гардероба Нинину шляпу со страусовым пером, ждал, любовался девушкой. В строгом тайере, с пышными чёрными волосами, она была очень красива.

— Я готова, — сказала она. — Держите булку.

Верзилин взял булку, осторожно положил её в карман визитки — уже привык к обязанности кормить голубей.

На Измайловском голубей не было, зато на шумном Никольском они вспархивали прямо из–под самого трамвая. Верзилин с Ниной остановились, искрошили булку, пошли дальше.

И лишь в синематографе, ожидая начала сеанса, Нина произнесла задумчиво:

— Почему же вы не спрашиваете меня, Ефим, что сейчас у меня произошло с Коверзневым?

— А разве я имею право спрашивать об этом? — сказал он осторожно.

— Глупый, — улыбнулась она ласково и погладила его руку. — А кто же, кроме вас, имеет на это право?

Верзилин хотел сказать, что Леван, но не сказал.

Молчание Нарушила Нина:

— Странное у нас с ним было знакомство. Он ведь познакомился со мной, собирая материал о вас для своей книги… Но у него хватило такта тогда не навязываться со своей любовью. Вообще он исключительно корректен и выдержан… Только сейчас, когда вы всё время подле меня, он стал проговариваться о своей любви. И вот, наконец, сегодня не сдержался… Но я сказала ему, что люблю только вас.