Борцы

Неожиданно начавшиеся сильнейшие ливни помешали ему провести последний бой на мадридском Пласе де Торос, и, распрощавшись с Безаком, они с Коверзневым уехали на побережье — в Валенсию, а затем — в Барселону. В том и другом городе схватки прошли благополучно, они пересекли французскую границу, где и без Леонида Арнольдовича Безака Коверзнев чувствовал себя великолепно.

Два выступления на пласах южных французских городков — и вот поезд везёт их в Париж.

Никита думал, что после Мадрида его ничто не может ошеломить, но всё–таки, увидев Париж, растерялся. Они ехали с вокзала в фиакре, усатый «коше» (как Коверзнев называл извозчика) погонял блестящую буланую лошадку; выбрасывая ноги, она ходко несла их по асфальтированной улице; их обгоняли многочисленные тупорылые автомобили, звенели трамваи, мчались омнибусы; прямо на улице, за столиками, сидели люди — пили вино, читали газеты; прогуливались пижоны в элегантных костюмах, расфуфыренные женщины; прошли несколько монашек в огромных, чудом державшихся белых чепцах, с чётками в руках; было много синих блуз; встречались котелки, цилиндры, каскетки, но больше всего было национальных кепи; стремительно прошли два кавалерийских офицера в красных штанах, волоча длинные сабли по асфальту…

Фиакр катился мимо дорогих магазинов, за зеркальными витринами которых сверкали драгоценные каменья и шёлк женских платьев; проплывали салоны с яркими картинами в окнах, антикварные лавки, особняки, окружённые садами. Это была улица Риволи. Коверзнев глядел вокруг восторженными глазами, попыхивал трубкой. Улица Риволи вывела их к огромной площади Конкорд; фонтаны и дворец заставили Никиту вспомнить о Мадриде; перед дворцом с колоннами возвышался стройный обелиск. Великолепное авеню Елисейских полей соединяло площадь Конкорд с площадью Этуаль; эта круглая площадь окончательно подавила Никиту; Пуэрто дель Соль не шла ни в какое сравнение с нею, хотя и напоминала её улицами–лучами; в центре стоял серый куб Триумфальной арки, вокруг которой по точному кругу двигались автомобили, омнибусы и экипажи, отчего у Никиты закружилась голова. Триумфальная арка и вздыбленные кони остро напомнили о родном Петербурге; он вспомнил не менее красивый Невский проспект с Аничковым мостом и золотым шпилем Адмиралтейства в сиреневой дымке; вспомнил Нарвские ворота, расположенные близ цирка «Гладиатор»; отчаянно захотелось домой. «Счастливый Леонид Арнольдович — уехал», — подумал Никита.

Только позже, проведя в Париже полмесяца, он свыкся со всем этим и полюбил и Оперу, и Гранд — Отель и отель Скриба, и улицу Риволи, и Елисейский дворец, и все памятники — от Лувра до площади Конкорд, на которой был расположен отель «Крильон».

Как и в Мадриде, он и здесь был надолго предоставлен самому себе. В трамваях, омнибусах и в поездах метрополитена он исколесил весь Париж, с Монмартра любовался видом раскинувшегося внизу города, пронзённого металлической иглой Тур — Эйфеля, в кабачках Обервилье или Сен — Дени тянул вермут–кассис и вместе с рабочими ел спаржу. Ему нравилась непринуждённость парижских «бистро» — толпящиеся у «цинка» люди в кепи и котелках, деловитый хозяин в цветных подтяжках, бегающие гарсоны, шахматы, карты и домино на стеклянных столиках, рядом с рюмками всех цветов и хрупкими стаканами, сухие выстрелы бильярдных шаров, запах мыла, чеснока и кофе. Выбрав из горсти золотых луидоров, щедро данных ему Коверзневым, один, он звонко бросал его на мраморную столешницу и, получив сдачу, выходил на улицу. Иногда ступеньки, ведущие в метрополитен, были почти незаметны, и он долго бродил в их поисках. Потом ехал в центр, сидел на чугунной скамье бульвара под каштанами. Перед глазами гарцевали разряженные всадники, катились экипажи с лакеями на запятках; в экипажах важно восседали красавицы с холёными собачками на руках.

Вечером Никита встречался с Коверзневым, тот всё время был так возбуждён, что напоминал чем–то пьяного. Сжав зубы, импресарио упрямо твердил:

— Ничего, Никита, и Париж будет у наших ног!

Он говорил, что нет на земном шаре города лучше Парижа, что вот где надо жить тому, кто имеет размах. Никита не возражал ему, а сам думал, что для него лично нет ничего милее Петербурга. Здесь, на чужбине, за эти полтора месяца путешествия он понял, что для человека нет ничего дороже своей родины.

Однажды Коверзнев пришёл повеселевший. Хлопнув Никиту по широкому плечу, сказал:

— Благодари бога! Скоро всё разрешится положительно… Но и хлебнул же я горя с этими хлопотами!.. Эти несчастные французы выкопали какой–то закон Граммона, по которому не разрешается убивать зверей… Общество покровительства животных вопль подняло… Говорю, что мы не матадоры, — ничего не слушают…

Глядя на сиреневый закат, на фоне которого возвышались величественные башни Трокадеро, он достал трубку, раскурил сё. Откинувшись, выпустил изо рта струю дыма. Заговорил: