Борщевик

С тех пор Евдокимов только упрощал свою жизнь. Он перестал учиться, бросил институт, сходил в армию, но при этом в душе оставался все тем же неоперившимся студентом-подранком. Иногда ему в голову приходила неприятная мысль, что таким, как он, надо погибать на войне. На большой и справедливой войне. Но такие, наверное, погибают еще задолго до фронта. Мысль об этом Двусика уязвляла, а поэтому всякое думанье о себе он обычно откладывал на ту пору, когда снова станет читать. Читал он тоже запоем, обычно зимой, все подряд – фантастику, детективы, женские романы, шпионские триллеры, пролистывая затянутые места или, напротив, на долгие-долгие минуты зависая над какой-то страницей, думая о себе, но когда заканчивал книжку, сразу забывал, о чем думал. Старые деревенские женщины почитали его за блаженненького, что было верно только отчасти. В Двусике всегда был силен радикальный, подхваченный еще в институте рационализм. Если бы над его огородом вдруг зависла летающая тарелка и зеленые человечки замахали ему оттуда руками, он только бы усмехнулся. «Посмотри-ка, – сказал бы он сам себе и другим возможным свидетелям, например Вечному Гусю, будь тот рядом. – Посмотри, какое сегодня на небе удивительное явление! Одно из редких атмосферных явлений. И только люди с нездоровым воображением увидят в нем НЛО». Метеорология все-таки засела в нем крепко.

Павел редко интересовался погодой, но когда приехала его жена Маша и потребовала вести ее по грибы, он первым же делом нырнул в Интернет и долго висел на сайте Гидрометцентра, огорченно цокая языком: в средней полосе России высока вероятность выпадения осадков в виде дождя. Вместо грибов Павел предлагал поехать всем на рыбалку, они возьмут даже деда, однако Маша сказала, что рыбалка – не главное в ее жизни.

– Нет, – вяло перечил он. – Главное в жизни женщины – это рыбалка мужчины.

– Запиши! – злилась Маша, быстро уставая от возражений. Убедившись, что грибы неизбежны, Павел отвернулся к окну и начал смотреть сквозь мутное, стекающее волнами к подоконнику, пронизанное овальными пузырьками стекло. Ногтем среднего пальца, попытался сковырнуть пузырек. Интересно, а ведь когда-то пузырьки были круглыми. Сколько же прошло лет, за которые стекло так стекло? Павел начал прикидывать: век, полвека, и какого плохого качества, вероятно, выпускалось стекло в эпоху военного коммунизма или сразу после войны, и поэтому уже скоро переключился на способность вещества течь и гадал, почему лишь у русских стекло называется так глагольно. Можно было, конечно, не ломать голову – заглянуть в «Википедию», но наверняка ведь окажется, что у слова германские корни. Какой-нибудь «рог» по-готски. От такой простоты он поморщился. В его профессиональной среде уважались только те знания, которые нельзя было откопать в Интернете.

Маша подсела рядом, надвинулась на него мягким телом и положила руку ему на голову. Павел выждал секунду и стряхнул руку. Маша тоже глядела в окно.

– Сосна, – сказала она. Ей давно уже не хотелось угадывать его мысли.

Павел сузил глаза и рассеянно посмотрел на стоящую у противоположного дома сосну. Раньше он угадывал в ней Японию. Слоистые пейзажи Японии. И тут неожиданно догадался: эта слоистость кроны из-за стекла тоже. Сосна ведь, в сущности, никакая. Живописная только потому, что растет в одиночестве. Иногда ее бодал трактор соседа напротив, не видящего другой способ остановиться.

Потом они долго собирались, натягивали сапоги и одежду. Но Павел натягивал только сапоги, а жена долго мучилась с каждой вещью. Стереопара сидела у телевизора и неотрывно смотрела женский сериал. Во время рекламы Соня спросила: «Пап, а что такое ундина?» – «Русалка», – ответил он, но Соня принялась спорить, что вовсе и не русалка. «Русалки – это те, которые пресноводные, а которые в соленой воде, те – ундины». И Соня посмотрела на дедушку. Тот привычно полунахмурился-полуулыбнулся. Каждый вечер, в противовес телевизору, дед читал внучкам классику. На этот раз, видно, из «Героя нашего времени».