Бородино

«Тут лежит Юлия, — сказал Баур, — помнишь, та самая, которая забыла, что тополь — это тополь. Через несколько недель после этого она села на стул спиной к окну, а на лице у нее выросла почка, становясь все больше и больше, а росу с этой почки она однажды намазала на ручки двери и дверные косяки, потом собрала грязное белье, бокалы, столовые приборы, увязала все это в узел, вышла на улицу и поехала в Верденбург. Ее вернули обратно. Потом настала осень. Почка раскрылась, и расцвела роза[15]. Юлия попала в больницу. Пошел снег. Раковая роза пахла невыносимо. Юлия все время срывала повязку. Катарина навещала Юлию почти каждый день. А Юлия не помнила ни одного имени. А Юлия радовалась, когда ее навещали. Поначалу ее встречали в коридоре, где она ходила туда-сюда, одна или с мужчиной, который тоже забыл все имена. Они нравились друг другу, ходили друг к другу в гости в палату, стараясь никому не попадаться на глаза. Рассказывают, что однажды Юлия стоя заснула возле батареи и не удержала равновесие», — говорил Баур. Вязы стояли неподвижно, охватывая ветвями солидный кусок неба. Над Амрайном кружил сарыч. Бородинское сражение и последующая осада Москвы с бегством французов безо всяких новых сражений есть (по Толстому) одно из самых поучительных событий мировой истории. Сарыч камнем упал вниз. После победы французов при Бородине не только не состоялось ни одного решающего сражения, но и вообще ни одной значительной стычки, и тем не менее французская армия перестала существовать. Сарыч угодил в собственную ловушку. Кампания 1812 года от битвы при Бородине до изгнания французов доказала, что одна выигранная битва еще не означает завоевания страны и что сила, определяющая судьбу народов, заключена не в завоевателях.

«Биндшедлер, Юлия сломала тогда шейку бедра. Юлия со сломанной ногой шла навстречу смерти. Человеку, стоящему у ее кровати, она могла сказать: „А у тебя красивое лицо!“

Корешки раковой розы подавили болевые центры в мозгу Юлии, говорили врачи. Юлия стала выглядеть заметно моложе, а раковая роза посреди лица у нее все разрасталась и разрасталась. Потом настало Рождество. Юлия часами разглаживала рукой одеяло, с такой улыбкой, какая иногда появлялась у Филиппа, после того как он лишился голоса.

Иоганна и Гизела тоже навещали ее. Иоганна в таких случаях на несколько дней оставалась в Верденбурге. Свояк Густав каждый день с часу до трех сидел у постели Юлии, стараясь быть поближе к балконной двери. Гизелу запах раковой розы мучил тоже. Иоганна однажды принесла большую семейную фотографию. А позже, говорят, она показала Юлии увеличенное фото, на котором Юлия запечатлена как санитарка в сумасшедшем доме, она стоит, опираясь правой рукой на спинку белого стула.

Через несколько дней Катарина рассказала, что, когда она собралась уходить, Юлия долго трясла ее руку, улыбаясь. На следующее утро Юлия умерла.

Купили гвоздики (дело было в январе), красные гвоздики. Отправились в больницу. Медсестра отвела нас в морг. Там она отодвинула деревянную крышку. Юлия была видна по пояс. Раковая роза была прикрыта. Мы положили туда гвоздики. Теперь это был поясной портрет с красными гвоздиками», — сказал Баур.

Сарыч больше не кружил. С улицы Кирхгассе доносился звук трещотки, который сразу вызывал в памяти образ внука вдовы столяра, детскую маскарадную процессию, супружескую пару с коляской на высоких колесах.

«Вот по этой посыпанной гравием дороге и катил катафалк, раньше, когда траурная процессия обязательно проезжала по всему городу, — сказал Баур, поправляя шапку, а звук трещотки тем временем становился все глуше. — Кстати, о катафалке: Марсель Пруст в своем романе „В поисках утраченного времени“ описывает, как он возвращался домой со своей больной бабушкой. Солнце начинало опускаться; оно освещало бесконечную стену, вдоль которой ехала коляска, пока они не добрались до улицы, где жили. Тень лошадей и коляски, которую заходящее солнце рисовало на стене, на кирпичном фоне выглядела, словно катафалк на помпейской терракоте.

Биндшедлер, я считаю Пруста самым интеллектуальным писателем. Марсель Пруст (по крайней мере с моей точки зрения) писал самую ненапряженную прозу. Ненапряженность — это противоположность халтуре. Ненапряженность, наверное, стоило бы соотносить с качеством жизни.

Марсель Пруст сделал невыразимое выраженным. Для меня это мерило автора. Сделать невыразимое постижимым — общество не в состоянии этого сделать. Экономика тоже не в состоянии. И общество, и экономика оперируют тем, что в их распоряжении. Из жести, например, делаются автомобили. Половая любовь реализуется в детях.

В своих метаниях мы склоняемся к миру жести. Другой мир был бы полнее: с прозрачными горизонтами, окружающими сад, по центральной оси которого находится древо жизни.