Бородино

Дальше в журнале я обнаружил карту: передвижение русских к Персидскому заливу обозначено было пятью стрелками. На одной из следующих страниц была фотография кадетов. Кто это, интересно: советские кадеты или кадеты царских времен? Фото, сделанное в московском Суворовском военном училище, на первый взгляд затрудняло ответ. Помпезные портьеры вполне могли относиться к XIX веку, так же как и традиционная форма, которую до сих пор носят будущие военные кадры в Советском Союзе. Под историческим полотном с изображением фельдмаршала М. И. Кутузова, героя освободительных войн против Наполеона, будущие офицеры поглощают завтрак. Распорядок дня, изобилующий строгой муштрой, позволяет им познакомиться с новейшими техническими методами ведения войны и с идеологическим арсеналом «Армии мира», которая в последние три десятилетия то и дело вторгается на чужую территорию.

Самая большая сложность — обладать знанием того, когда пора что-либо прекращать, сказал Горчаков (1798–1883).

Угли все больше и больше покрывались пеплом. Свечи почти догорели, звуки карнавала стихли. Я дремал.

Листая журнал дальше, я наткнулся на конное изображение царя, который держал икону перед отрядом коленопреклоненных офицеров. О Боге вспоминали всегда, как только Святая Русь завершала свои войны. Сегодня кремлевские властители дурят мир замаскированным экспансионизмом с совсем другой идеологической подоплекой. Еще году в 1900 один изобретательный педант подсчитал, что Российская империя на протяжении веков ежедневно увеличивалась на 90 квадратных километров. Дальше в журнале шло цветное изображение какой-то битвы.

Россия всегда оставалась для своих соседей внушающим страх безрассудным колоссом. И все же нет прямой преемственности между Петром Первым, Екатериной Второй, Сталиным и Брежневым. Связь прерывалась, русский империализм как в прошлом, так и сейчас подвержен колебаниям.

То, что историк восточных стран Райнхард Виттрам говорил в свое время о царской империи, похоже, до сих пор остается в силе: русская внешняя политика на всем пространстве России — от Дальнего Востока до Балтийского моря — строится на базе одной и той же имперской традиции, одновременно следуя различным сиюминутным потребностям, насыщенная традицией и свободная до произвола.

Пугающий призрак большой медведицы — или медведя.

Я смотрел на кучку золы.

Потом вернулся к портрету фельдмаршала Кутузова, которого представлял себе раньше более грубым, по-крестьянски, более усталым, но главное — он казался мне старше.

Свечи погасли.

Я лег в постель. Засыпая, я видел себя в автобусе, который едет по горной дороге на острове Эльба; видел дом, где жил Наполеон в изгнании; некоторое время удерживал перед глазами этот дом, озаренный ускользающим светом; вдыхал запах земли; видел, как желтизна испанского дрока смешивается с голубизной неба. Потом я заснул… Во сне мне вместе с другими солдатами предстояло взобраться по отвесному снежному склону, колонной по одному. Ослепительно солнечная погода. К острову Крит причалил парусник. Отдан приказ грузиться на корабль. Снежный мост рухнул. Во время падения стало ясно, что далеко внизу — освободившаяся от снега Зимментальская долина.

Меня разбудило давление мочевого пузыря. Я пошел за дом, в сливовую рощу, заодно посмотрел на Большую Медведицу, удивляясь тишине, которая царила над Амрайном, только что праздновавшим карнавал. Я подумал о том, как счастлив был князь Андрей, когда он наконец узнал такое небо. Все ничтожно, все ложь и обман, кроме этого неба. Нет ничего, ничего, кроме него самого. Но и это ничто. Нет ничего, кроме тишины и покоя.

Я услышал топот лошадей, голоса. Наполеон скакал по полю брани, осматривая убитых и раненых. Вплотную перед князем он остановился и сказал: «Какая прекрасная смерть!»

Я снова видел Большую Медведицу.

Было пронзительно ясное утро. Из Амрайна доносился звон колокола. Я подумал, что это один из пяти колоколов, звонивших во время похорон Анны. Стоя у открытого окна, я разглядывал бывший луг торговца яйцами, на котором не далее как вчера днем видел Наполеона, смотревшего в подзорную трубу за Неман, в русские степи, в середине которых он предполагал обнаружить Москву. Вдалеке между двумя домами виднелся дальний лес позади долины, над которой, когда дул фён, по утверждению Баура, возвышались Альпы.

Я представил себе этот просторный луг ранним летом, как он сиял тогда, размышляя попутно об Иоахиме Шварце, который фактически свел на нет восточную желтизну лугового разноцветья, все время направляя своих золотарей удобрять участок торговца.

«Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, то уничтожится возможность жизни», — произнес я про себя, повторяя слова Баура, а сам остановился у окна, скрестив на груди руки и неподвижно глядя в одну точку в саду.