Борисов-Мусатов

Спустя много десятилетий об этих пейзажах, об этой осенней «сюите» скажут как о высшем достижении мусатовского искусства и всей русской пейзажной лирики. Скажут как о «высокопоэтическом реализме». А нежность этих работ была стократ умножена все обострявшейся тревогой за судьбы страны, за судьбы близких людей. В начале октября художник запишет: «Забастовка на Курской дороге… Почта больше не ходит. Газет нет. Выбраться отсюда нельзя уж никак. В Тарусе — пожары… Жгут здешних купцов. Оборванец, проходя мимо последнего купца, сказал, что теперь — его очередь…». Вот он — «русский бунт»!.. В это же время Мусатов пишет из Тарусы письмецо Сергею Александровичу Полякову, владельцу издательства «Скорпион», в котором просит выслать ему бандероль с несколькими новыми изданиями: среди книг первым назван роман Мережковского «Петр и Алексей», следом — «Пан» Кнута Гамсуна… Заключительная часть трилогии Мережковского куда как была кстати, вся авторская философия истории увенчивалась в ней попыткой через раскрытие драмы «петровской революции» предсказать будущее России… Этот вопрос мучил всех. Летом Александр Бенуа, оказавшись во Франции, так ответил И. С. Остроухову: «Вы пишете, что я вернусь в возобновленную родину и что вы мне завидуете… Завидуете же вы мне напрасно, потому что я здесь завидую всем вам, которые видите события вблизи и живете ими. Поверьте, жить вдали от близкого человека, который борется в смертной болезни, не очень легко. Только теперь чувствуешь, что уж вовсе не такой космополит, как это казалось еще недавно самому…» А теперь вот и Мусатов, отрезанный от событий, писал из Тарусы большие письма к Бенуа, где делился лирическими переживаниями происходящего.

Поведав «многоуважаемому и милому Александру Николаевичу» огорчения по поводу несостоявшейся заказной работы над фресками, Мусатов заявит философски: «Но, может быть, судьба меня ведет. Еще переживет ли палаццо эту революцию… А теперь я чувствую, что это была проба. Теперь я возмужал… Мечты мои формируются. Найдется ли им место, где они воплотятся…». И тут же, в этом октябрьском письме он напишет мечтательно: «Какие-то слухи долетают до меня. Какие-то дороги забастовали. Какие-то надежды. Какие-то ужасы… Давно ли я был в Москве, в столице Российской империи, но скоро вновь буду в ней, но уже в столице Российской республики! Как в сказке. Заснул. Проснулся. Прошло мгновение ока. А между тем сто лет уже пролетело. Повсюду жизнь. Повсюду свободные граждане…».

Как он умел сочетать горячий интерес к реальности и свою «творческую сказку»! «…Теперь я в Тарусе. В глуши. На пустынном берегу Оки, — писал Мусатов Бенуа. — И отрезан от всего мира. Живу в мире грез и фантазий среди березовых рощ, задремавших в глубоком сне осенних туманов. Уже давно я слышал крик журавлей. Они пролетели куда-то на юг бесконечными рядами в виде треугольников…»

«Осенняя песнь» — он услышит эту песню родной природы, еще ниже спустившись по той тропке к Оке. Уже в третий раз шаги по ней рождали новые его произведения. Ближе — к реке, ближе — к небесам, меж двух расступившихся золотых берез, похожих на раскрывшиеся кулисы и развесивших свои плакучие ветви. А там, над лилово-зелеными заокскими лесами, в холодеющей хмари тонким пунктиром протянулись птичьи стаи.

Есть в русской природе усталая нежность,
Безмолвная боль затаенной печали,
Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали…

Это настроение, пронзая душу и поднявшись ввысь, как бы в последнем птичьем отлете, так же пронзительно свободно, как в бальмонтовском стихе, вошло в его полотно… В эти дни он размышлял в письмах о поиске в живописи «бесконечной мелодии», которая есть в музыке и может быть выражена во фресках — «лейтмотивом — бесконечной, монотонной, бесстрастной, без углов линией…». Он вспомнил Вагнера и Грига, говорил, что слышит эту бесконечную мелодию и в «романтизме нашей родной русской тургеневщины»…