Борисов-Мусатов

И все же «Времена года»: бумага — картон — акварель… Светлое и горькое чувство охватывает, когда понимаешь, что и в этих работах — несбывшаяся мечта всей его жизни! Заказчица пожалеет денег на росписи. Замыслу Мусатова не суждено будет воплотиться в стенописи.

4

Новые знакомства и сближения, даже новые дружбы — какой-то водоворот захватил, закружил теперь после сброшенного им (да неужто окончательно?) «гнета провинциальщины»… Те, кто оттуда, из «глуши», были интересны, почитаемы как «имя» — превращались теперь в живых и наособицу колоритных его собеседников! В северной столице тут из первого ряда были Александр Бенуа, Сергей Дягилев… В «первопрестольной» же людская толчея была не столь выисканно-отборной, и невозможно перечислить, с кем, где и как пересекался на ту пору Мусатов. Как ртуть — принято говорить о таких, как он, без устали, живо перетекающих из общества в общество и из дома в дом, где шумели разговоры об искусстве, рождались неожиданные — большие и малые — идеи, строились интересные планы. Чем-то опять это походило на бурлящую студенческую московскую юность, с той разницей, что теперь и он имел уже свое имя, собственную «вывеску».

Одно из знакомств той поры, тем более совпавшее с завершением работы Мусатова над эскизами фресок «Времена года» — его живописно-музыкальной «сюиты в четырех частях» — просто грех не вспомнить! Через годы композитор Сергей Василенко расскажет: «У своего приятеля профессора-органиста Бубека я впервые встретил Борисова-Мусатова». Никому не памятный ныне Федор Бубек собирал у себя на обеды и ужины общество художников, артистов и музыкантов. Почти все имена постоянных членов этой компании (может, кроме скрипача К. Сараджева…) не скажут теперь ничего. Но, перечисляя приходивших в тот дом время от времени молодых людей, будущих знаменитостей — москвича А. Б. Гольденвейзера, киевлянина Р. М. Глиэра, волгаря К. С. Петрова-Водкина — Сергей Василенко выделит из них именно Мусатова: «Он весь точно светился восторженностью, когда говорил о природе и искусстве. Мы с ним быстро подружились».

Почти мусатовский ровесник — на два года моложе — внешне степенный, чуть полноватый Сергей Никифорович — с задумчиво-меланхолическим выражением темных глаз, с простоватым, по-южному смуглым лицом «хохлацкого» типа, украшенным усами и бородкой — понравился художнику. Похоже, близким ему сочетанием открытости и в то же время мечтательной сосредоточенности. А главное — выявившимся полным созвучием устремлений! «Для меня, — говорил Василенко обрадованному Мусатову, — связь музыки с живописью несомненна. Музыкальные фоны, колорит, даже подъемы и спады звучности — я убежден — можно найти также и в живописи». Как музыкант, Василенко переживал в тот момент переход от прежних своих увлечений — к импрессионизму. Он тяготел к манере Клода Дебюсси, среди симфонических сочинений которого прославилась в эти годы трехчастная сюита «Море». Из композиторов помоложе, близких к его с Мусатовым поколению, нравился Морис Равель. Ведь он будет решать в своей музыке красочные, живописные задачи! Дальнейшее творчество Равеля (которое Мусатов не узнает…) недаром вдохновлялось поэзией французских символистов и даже тематически, по одним только названиям оно будет перекликаться с работами Мусатова: балеты — «Дафнис и Хлоя», «Сон Флорины», фортепианные произведения — «Отражения», «Призраки ночи»…

Признав в Василенко «родственную душу», Мусатов пригласил его приехать к нему. Встреча с мусатовскими полотнами ошеломила композитора: «В мастерской Борисова-Мусатова я почувствовал, что попал в мир осуществленных фантастических мечтаний… В его картинах… как бы перепутались разные моменты бытия, разные отблески и отражения… Это был воплощенный в краски сон, или туманные и призрачные мечты, или звенящий сквозь слезы смех. Картины, которые я видел в его мастерской… показались мне красочными музыкальными поэмами». Наверняка он сказал это художнику!..

Когда же Мусатов, в свою очередь, познакомился с произведениями Василенко, и он обрадовал своего нового знакомого — встречной реакцией. Василенко напишет: «Этот лирический и мечтательный художник тонко понимал музыку. Он слышал мою „Эпическую поэму“… Он заметил, что эта поэма представляется ему гигантским серым полотном, на котором вспыхивает ярко-зеленое пламя».

Трудно тут не вспомнить, помимо имен Дебюсси и Равеля, гораздо более близкие имена и примеры из той же эпохи — Скрябина, Чюрлёниса… Острое чувство синестезии — «цветного слуха», зрительного восприятия музыки и, наоборот, звукового восприятия живописи, идея синтеза двух искусств станут характерной чертой символизма. Особенно будут они заметны в поэзии так называемых «младших символистов».