Борис Пастернак

И вот совершенно растерянный, ошеломленный происходящим одиннадцатилетний Борис появляется во втором классе [10]Московской пятой гимназии, «оставшейся классической после реформы… и сверх введенного в курс естествознания и других новых предметов сохранившей в программе древнегреческий» [11]. Однако воспоминания о чарующем мире музыки мешают ему в этом новом, проникнутом одновременно дружеством и соперничеством, этом заполненном усердной работой мире вкушать горькие плоды познания. Ему казались одинаково скучными история и арифметика, грамматика и география — все ему казалось ненужным, бесполезным, все другие интересы были заглушены сладостными звуками, и любой аккорд оказывался для него в тысячу раз более достоверной истиной, чем все школьные учебники, вместе взятые. Он считал, что не существует ни одной мысли, которую нельзя было бы передать музыкой, он считал, что музыка — лучшее средство выразить любое движение души. Конечно, ему нравились стихи, которые задавали учить наизусть, но всегда так хотелось заменить буквы нотами и не читать текст вслух, а напевать… Мальчик восхищался поэзией Пушкина, Лермонтова, и все-таки, когда в одиночестве декламировал их стихи в своей комнате, у него рождалось ощущение, будто и самого по себе звука голоса достаточно, чтобы выразить те мысли, которые просились на свет, будто самый этот звук упраздняет смысл слов.

Любовь к Москве, где Борис Пастернак родился, разумеется, перешла к ребенку по наследству, любовь к Москве была в семейной традиции, но при этом, как признавался поэт, более всего пленяли его радостные или печальные перезвоны этого города «сорока сороков», когда звуки колоколов доносились поочередно из самых разных уголков столицы. Можно было подумать, будто все бесчисленные в Москве места отправления религиозного культа были выстроены здесь исключительно для его глаз и для его ушей — в равной мере для того и другого. Именно благодаря звонам, не всегда вовремя вторгавшимся в повседневную жизнь, он чувствовал себя настолько глубоко привязанным к земле своих предков. Ведь происхождения Пастернак был иудейского, и только няня, Акулина Гавриловна Михалина, воспитывала ребенка в православной вере. Эта простая русская женщина обладала нежным, трепетным сердцем, отлично подвешенным языком и головой, битком набитой сказками и легендами. С самых ранних лет она водила малыша в ближайшую к дому церковь — мучеников Флора и Лавра — и внушала ему любовь к святым образам, к религиозным песнопениям, исполнявшимся во время литургии, к молитвам, которые дарят облегчение и утешение. Благодаря няне мальчик неизменно присутствовал на всех праздничных службах — на Рождество, Крещение, Пасху, Троицу, Преображение Господне… И — никому не обмолвившись ни словечком, став чуть постарше, принялся творить собственную религию, ткать ее из поэзии, музыки и счастливого скептицизма. Для него мало значило, что родители не ходят в храм и молятся иначе, ведь чудо музыки и существует для того, чтобы сблизить все вероисповедания, разрешить все противоречия, слить всех в едином порыве к мировой гармонии. И раз ве музыка — не единственный из человеческих языков, который, не нуждаясь в переводе, может быть понят каждым?

Зимой 1901 года флигель во дворе Училища решено было снести, и некоторое время спустя семья Пастернаков перебралась в новую квартиру, которая была переоборудована из нескольких классных комнат и аудиторий в главном здании, выходившем фасадом на Мясницкую. Перемена места опять оказалась связана для Пастернаков с появлением на свет нового человека: второй дочери — Лидии. Теперь у Бориса был брат и две сестренки, и он рассматривал всю эту троицу с высоты своих двенадцати лет со смешанным чувством нежного любопытства и чуть высокомерной снисходительности.

Следующим летом возвращение семьи с дачи в Оболенском, где Пастернаки соседствовали со Скрябиным, было отложено из-за несчастною случая с Борисом. По свидетельству Александра Пастернака, его брат с детства «отличался неодолимой страстью» испытывать себя в самых разных трудностях, овладевая «тем, что ему не под силу или совершенно не соответствовало складу его мыслей и характера». Так, увязавшись однажды за «моделями» отца для картины «В ночное» — деревенскими девушками, верхом гнавшими табун в болотистые луга под холмом, где была дача, мальчик, прыгая через широкий ручей, свалился с «разомчавшейся» неоседланной лошади и сломал себе ногу. Срослась она укороченной, что впоследствии стало причиной освобождения поэта от военной службы.

А пока пришлось ему полежать в гипсе, пришлось сидеть дома… Однако вынужденная эта неподвижность была вознаграждена с лихвой: родители, заметив, как преклоняется сын перед талантом матери, и вняв его настойчивым просьбам, пригласили заниматься с мальчиком серьезных музыкантов — теоретика Юлия Дмитриевича Энгеля и практика, композитора и пианиста, Рейнгольда Морицевича Глиэра.