Так вводил ли Борис Годунов крепостное право или нет? Это излюбленный вопрос историографии, особенно советской. Поискам ответа на него посвящено немало работ историков, сделаны интересные открытия архивных документов. Однако по-прежнему точно не известно, каким образом крестьяне оказались прикреплены к земле. Скорее всего процесс шел постепенно, и изначально «крепостной порядок» оказался выгоден всем сторонам: и владельцам, и самим крестьянам. Мысль еретическая, если следовать советским канонам о постоянном «усилении феодальной эксплуатации крестьянства». Еще Н. М. Карамзин писал, что склонен верить «отцу русской историографии» Василию Никитичу Татищеву, «что бояре не любили тогда Годунова: ибо он, запретив крестьянам переходить с места на место, отнял у сильных и богатых господ средство разорять бедных дворян, то есть переманивать их землевладельцев к себе. Татищев находит в сем законе причину гибели царя Бориса и несчастного семейства его» [406]. Исследуя историю уездного дворянства на рубеже XVI–XVII веков, мне пришлось не только убедиться в справедливости татищевско-карамзинских оценок, но и констатировать, что еще более последовательными «крепостниками» на деле оказывались даже не крупные, а мелкие землевладельцы, постоянно бившие челом о продлении «урочных лет». Они-то и добились окончательного утверждения крепостного порядка в Соборном уложении 1649 года [407]. Знакомство с писцовыми книгами хорошо объясняет этот кажущийся парадокс. В своих общих представлениях мы часто не учитываем, что за провинциальным «сынчишкой боярским» могло быть всего две-три крестьянские «души». Совсем нередко помещик оказывался без поместья или обходился в своем хозяйстве без крестьян. Напротив, бояре и московские дворяне, обладавшие более населенными и, следовательно, экономически развитыми и устойчивыми вотчинами и поместьями, думали об упрочении такого порядка (что подтверждали и Татищев, и Карамзин). Но для этого им как раз нужны были крестьянские переходы в Юрьев день, чтобы переманить работников крупными ссудами и другими преимуществами. С. Б. Веселовский иронично замечал: «Если бы закабаление крестьян было спортом, которым землевладельцы могли заниматься в свое удовольствие, то вероятно, что свободных крестьян не было бы совсем» [408]. Борис Годунов, как и в других делах своего правления, выступил в этом споре арбитром. Он установил свои правила и заставил им следовать всех — от первого боярина до последнего крестьянина. Повседневная действительность в итоге скорректировала жизненный уклад. Введенные при участии Годунова правила заповедных, или урочных, лет, указы о частичном запрещении крестьянского выхода, возможно, вывели совсем не туда, куда предполагал правитель царства.
Борис Годунов больше стремился демонстрировать милость подданным, чем страх и запреты. Он не был первым, кто задумался об отмене «Юрьева дня». «Благодарить» надо, как обычно, Ивана Грозного, загнавшего страну в чрезвычайные обстоятельства Ливонской войны и сопутствовавшие этому кризис и разорение. Начало движения к крепостничеству датируется, по всей вероятности, осенью 1581 года, когда впервые был запрещен вывоз крестьян до нового указа. Отменялась статья действовавшего Судебника 1550 года, регламентировавшего крестьянский выход в Юрьев день, порядок уплаты налогов и отработки барщинной повинности («боярского дела») [409]. Запрет («заповедь») и, соответственно, «заповедные лета» удержались, по крайней мере, на пять лет до 7095 (1586/87) года. Следующие свидетельства о заповедных летах относятся к 7099 (1590/91) и 7100 (1591/92) годам. Вводились ли «заповедные лета» опять на время, неизвестно. Возможно, что запрет на крестьянские выходы продолжал действовать все это время после указа Ивана Грозного. Однако в проекте Судебника 1589 года определенно говорилось о крестьянском отказе как о само собой разумеющейся норме. Есть свидетельства в пользу того, что и в более поздних документах крепостнический порядок не рассматривался как постоянный [410].