Боратынский

Внешне, впрочем, всё было вполне благополучно: остановился он в доме командира полка, своего родственника, и, как с классовой чуткостью заметила И. Медведева (1936), «вёл существование более привилегированное, чем многие из офицеров <…>». Георгий Алексеевич Лутковский был старый вояка, добряк по натуре, любил вспоминать былые походы — Евгений заслушивался его рассказами. Служба ничем не обременяла его, даже мундир свой он надевал редко, а больше носил гражданский фрак. «В семье Лутковских он был своим человеком, — продолжает И. Медведева. — Он ухаживал за племянницей Лутковского, Анной Васильевной, и проводил вечера среди молодёжи, собиравшейся к ней. Там бывали девицы, дочери местных чиновников и военных; устраивались игры, танцы, домашние спектакли и гулянья. Стишки, записанные Баратынским в альбом А. В. Лутковской, свидетельствуют о том, что для молодых дворяночек он не был солдатом, человеком с запятнанной репутацией, недостойным общества». Николай Коншин вспоминал, что «наши старшины» вскоре полюбили Боратынского как сына. В полку его окружили уважением и заботой, «<…> усатые служивые с почтительным радушием ему кланялись, не зная ни рода его, ни чина, зная лишь одно, что он нечто, принадлежащее к полковому штабу, и что он Евгений Абрамович».

Но, как говорится, зачем соловью золотая клетка, когда ему нужна зелёная ветка. В первом же финском стихотворении — послании Дельвигу — видна беспросветная тоска Боратынского по утраченной жизни:

Где ты, беспечный друг? Где ты, о Дельвиг мой,
          Товарищ радостей минувших,
Товарищ ясных дней, недавно надо мной
          Мечтой весёлою мелькнувших?

Ужель душой твоей так скоро чуждым стал
          Друг отлучённый, друг далёкий,
На финских берегах между пустынных скал
          Бродящий с грустью одинокой? <…>

Его мучают сомнения:

Где ты, о Дельвиг мой! Ужель минувших дней
          Лишь мне чувствительна утрата,
Ужель не ищешь ты в кругу своих друзей
          Судьбой отторженного брата? <…>

И где ж брега Невы? Где чаш весёлый стук?
          Забыт друзьями друг заочной,
Исчезли радости, как в вихре слабый звук,
          Как блеск зарницы полуночной!

И я, певец утех, пою утрату их,
          И вкруг меня скалы суровы,
И воды чуждые шумят у ног моих,
          И на ногах моих оковы.

(10–15 января 1820 <1826>)

Эти жалобы просты и безыскусны. Но как окреп его стих! Чеканные ямбы приливают и отливают мерными волнами; чувство глубоко; мысль отчётлива.

Изгнанье — великая школа души и ума: слабого сомнёт, а сильный возродится в новом качестве. Не прошло и нескольких месяцев, как волна поэтического вдохновения захватила Боратынского. В апреле 1820-го он написал элегию «Финляндия». «Я помню один зимний вечер, на дворе была буря; внимающее молчание окружало нашего Скальда, когда он, восторженный, читал нам на торжественный распев, по манере, изученной у Гнедича, взятой от греков, принятой и Пушкиным, и всеми знаменитостями того времени, — когда он пропел нам свой гимн к Финляндии» (Н. Коншин).