Под бурею судеб, унылый, часто я,Скучая тягостной неволей бытия,Нести ярмо моё утрачивая силу,Гляжу с отрадою на близкую могилу,Приветствую её, покой её люблю,И цепи отряхнуть я сам себя молю.Но вскоре мнимая решимость позабытаИ томной слабости душа моя открыта:Страшна могила мне; и ближние, друзья,Моё грядущее, и молодость моя,И обещания в груди сокрытой музы —Всё обольстительно скрепляет жизни узы,И далеко ищу, как жребий мой не строг,Я жить и чувствовать услужливый предлог.…Услужливый предлог — многого стоит этот поразительный эпитет!..
Скрытая ирония «Смерти», касающаяся и верховных, над-мирных сил («Всемогущий», «Святая дева!»), как и жалкая участь земного человека, что цепляется за жизнь («Из А. Шенье»), конечно, никак не решала вопроса: зачем так, а не иначе устроена жизнь.
О вере и неверииКак ни крути, а без Бога ни до порога… И Боратынский пишет, по-видимому, в том же 1829 году, по духу религиозный диалог двух любящих друг друга сердец.
Это большое стихотворение впервые вышло под заглавием «Сцена из поэмы „Вера и неверие“»; впоследствии оно печаталось под названием «Отрывок», хотя совершенно очевидно, что перед нами не часть чего-то, а законченное произведение.
Сюжет этого стихотворения почти не связан с внешним миром — но с развитием мысли, обусловленной душевными переживаниями героев.
Он — на вершине земного счастья: небо чисто и светло, и они с любимой вдвоём под густой липой, на свежем лугу, в виду свежей дубровы и весёлой реки, овеянные благоуханным ветерком, будто бы дышащим самим счастьем, — и Она, рядом с Ним, чувствует то же самое, равно наслаждается каждым мигом.
Он с умилением созерцает «красу творенья» и думает: «<…> велик Зиждитель, / Прекрасен мир!..»; в глазах его невольные слёзы благодарения… И Она — так благодарна жизни и любимому, что не знает, о чём ещё молить Создателя:
<…> Ах! об одном: не пережитьТебя, друг милый, друг сердечный.Одно лишь пожелание, высказанное непроизвольно, по привычке, по врождённому желанию любящих: жить вместе и умереть вместе. — Но этих обычных слов, невзначай произнесённых, хватило, чтобы гармония счастья была тут же нарушена.
ОнТы грустной мыслию меняСмутила. Так! сегодня зреньеПленяет свет весёлый дня,Пленяет Божие творенье;Теперь в руке моей твоюЯ с чувством пламенным сжимаю,Твой нежный взор я понимаю,Твой сладкий голос узнаю…А завтра… завтра… как ужасно!Мертвец незрящий и глухой,Мертвец холодный!.. Луч дневнойВ глаза ударит мне напрасно!Вотще к устам моим прильнёшьТы воспалёнными устами,Ко мне с обильными слезами,С рыданьем громким воззовёшь:Я не проснусь! И что мы знаем?Не только завтра, сей же часМеня не будет! Кто из насВ земном блаженстве не смущаемТакою думой? <…>Древний ужас исчезновения, живущий в смертном, проснулся от легчайшего прикосновения мысли. Блаженство держалось лишь забытьём от страшного видения смерти: счастье сиюминутно, ненадёжно и в любое мгновение может изменить.
Она — по обычаю веры — пытается успокоить Его, напоминая, что есть другая жизнь, за гробом, обещанная Творцом:
<…> Ах! как любить без этой веры!Но этот её вздох печален: яд сомнения любимого уже проник в кровь, и, наверное, Она больше по привычке произносит эти слова.
Он же, выразив свой затаённый страх, постепенно освобождается от помрачения и наполняется верой:
ОнТак, Всемогущий без неёНас искушал бы выше меры;Так, есть другое бытиё!Ужели некогда погубитВо мне Он то, что мыслит, любит,Чем Он созданье довершил,В чём, с горделивым наслажденьем,Мир повторил Он отраженьемИ сам Себя изобразил? <…>