Бом – Бом

Около продуктового магазина в ладонь Норушкину ткнулся мордой беспородный пёс – ласковый и косой. Нос у него был холодный и жизнеутверждающий. Пёс поплёлся было следом, но через дом отстал и потрусил за молодящейся старушкой в чёрном с белобрызгом платье, с гротесковым гримом на лице и тройной ниткой бус на шее. С перстнями тоже было всё в порядке – без дюжины колец на пальцах такие перечницы чувствуют себя голыми.

На углу Маяковского и Спасской в окне первого этажа Андрей увидел разлапистый филодендрон в кашпо и подумал, что по пути домой, пожалуй, стоит заглянуть в «Либерию». В пользу недолгого привала, помимо безупречного в своей абсурдности аргумента – филодендрона, был и не столь непогрешимый довод: большую Мафусаилову клетку приходилось нести в согнутой руке, что было неудобно – рука уставала.

У Баскова переулка торговали арбузами. По настоянию Андрея, смуглый, с глазами, как гуталин, продавец-ликан вырезал из увесистого – на полпуда – кавуна влажный пунцовый клинышек, после чего Андрей понял, что до дома ему точно не дойти.

С клеткой, куда он посадил «Баку» и медово-яичные палочки, в руке и арбузом под мышкой Андрей вошёл в «Либерию», как волхв с дарами в вифлеемский хлев.

По причине сравнительно раннего времени здесь было пусто. За стойкой стоял Тараканов; единственный занятый столик делили, разминаясь пивом, Секацкий с Коровиным. Последние Норушкина не заметили, благодаря чему Андрей услышал часть разыгрывавшейся между ними речи.

– И что она в нём нашла? – осведомился Секацкий.

– Дружочек, – с готовностью разъяснил Коровин, – она в нём нашла мужской половой х...й.

– А что это такое?

– Мужской половой х...й, Секачка, если договариваться о смысле понятий, – это пенис с амбициями фаллоса. – Коровин хлебнул пива. – А вообще, я тебе скажу, любовь зла, и козлы этим пользуются.

Судя по разговору, приятели не были обременены делами и никуда не спешили.

– Вы, как обычно, о высоком...

– Привет! – вскочил и тут же снова плюхнулся на стул Коровин. – Хомячков завёл?

Поставив клетку на пол, Андрей присел за столик третьим.

– Мы обсуждаем странный выбор Наташи Гончаровой, – сообщил Секацкий. – Разумеется, в первом браке. Коровин завтра в Институте психоанализа семинар ведёт по Пушкину.

– В таких терминах обсуждать выбор женщины – это пошло. – Андрей водрузил на стол арбуз и некоторое время устраивал его так, чтобы он не укатился.

– Ни хера это не пошло, – возразил Коровин с отменным доводом на языке: – Они про нас ещё и не в таких терминах говорят.

– Я согласен с Сергеем – это не пошлость, – устремив горящий взгляд в плинтус, принял лекторский тон Секацкий. – Это не пошлость, потому что пошлость сама по себе не зависит ни от каких внешних обстоятельств. Она не зависит даже от вкуса и чувства безупречного в человеке. Пошлость – в усталости. Не в усталости человека, а в общей усталости мира. Причём усталость – это не старость. Та иногда бывает благородной и мудрой. Усталость – это упырь, пришедший попить у живого кровушки.

А от упыря, как известно, помогает уберечься не вкус, а осиновый кол.

– Вова, – с надеждой посмотрел на Тараканова Андрей, – налей-ка мне пива.

– А ты посудой кидаться не будешь? – поинтересовался из-за стойки Тараканов. – Тебя пусти в дом, ты все углы зачихаешь.

Тем не менее пиво Тараканов принёс и даже сменил пепельницу.

– Чем же интересен Пушкин для психоанализа? – спросил Андрей.

– Всем, – конкретно заявил Коровин.

– Метафизика создания текста, по сути, та же сексуальность, – снова упёрся взглядом в плинтус Секацкий. – Большинство художников, как известно, спят со своими натурщицами. Те, кто не спит, – вожделеют. Те, кто не вожделеет, – просто отрабатывают повинность, живописуя бесполых истуканов. Замысел текста – та же натурщица, зовущая автора к акту творения – писанию текста, соитию с собственным воображением. Но где кончается сексуальность и начинается скабрезность? Можно, разумеется, вспомнить Александра Сергеевича: «Вчера с Божьей помощью вы...бал Аннушку Керн», – однако это частное письмо, а миру он предъявил: «Я помню чудное мгновенье...» Скабрезность – это пьяная девка, танцующая голой на столе. Сексуальность подразумевает ритуал, который бесстыдство лишь венчает, а явившееся изначально, оно лишает сексуальность прелести эзотерической игры и отменяет ритуал, как досадную помеху, сбрасывает его, как путающуюся под ногами юбку. Сексуальность пропадает в тексте, когда автор, а следовательно и сам текст становятся бесстыдны. Такой текст, как танцующую на столе пьяную девку, приветствуют упыри и пользуют хамы.

– Что говорить? – вступил Коровин. – Возьмём «Дубровского». Сколько этой самой прелести игры в одном только образе дупла, посредством которого герои общаются друг с другом столь – простите, господа – проникновенно. А скажи тут без обиняков и эвфемизмов, приступи сразу к делу – всё пропало. Останется голая Маша, пляшущая посреди заливной поросятины.

– Я не понял – кто из вас завтра ведёт семинар?

– Я веду, – сказал Коровин. – А Сека оттачивает свой инструмент познания.