Болтун

Я не стал говорить ей, что чудилось мне. Я смотрел на крупные капли, становившиеся все меньше в путешествии вниз по стеклу. Исчезающие драгоценности, потерянные люди, от которых ничего не осталось.

Полицейский участок казался акварельным пятном, легким выходом из неумения рисовать — расплывчатым и абстрактным. А газон, упивавшийся водой, потеряв четкость, приобрел яркость.

— Ты думаешь ему почудилось? — спросила Октавия.

Я не хотел ни лгать, ни волновать ее, поэтому сказал:

— Думаю, такое возможно.

А потом я быстро добавил:

— У Гудрун дома хорошо. Она, конечно, кажется неприветливой, но это только потому, что Гудрун такая и есть. Зато ты увидишь Гюнтера.

Наверное, я слишком быстро говорил, и мое желание отвлечь Октавию предстало перед ней в самом нелепом виде. Я замолчал, и звуковое сопровождение теперь состояло только из стука дождя. На секунду мне показалось, что стук этот быстрее, чем ему полагается быть. Словно бы кто-то бьется о стекло, чтобы мы пустили его к нам, в машину.

Человек с опущенной головой. Что это могло значить? Может ли не склонного к паническому страху ребенка (а детей, не боящихся ни псов, ни ворон, ни упасть в кучу мусора, без сомнения, следует читать отважными), довести до немоты появление некоего, пусть и странного, человека?

Мне не так уж хотелось об этом думать. Мысли эти приносили какой-то отчаянный, животный страх, хотя для этого чувства у меня не было никаких оснований. Словно бы кто-то сидел в моем черепе и безжалостно тыкал иголкой в зоны мозга, отвечающие за первобытное желание бежать и прятаться. Я посмотрел на Октавию, она улыбнулась мне, а потом попросила:

— Расскажи мне, пожалуйста, что дальше случилось с Бертхольдом.

Глава 14

С Бертхольдом случилось тогда столь многое, что осмыслить это оказалось невероятно сложным делом.

У меня была жизнь, которую я любил, работа, которая мне нравилась. У меня были друзья, у меня были сестра и мать, о которых я должен был заботиться.

В один день, буквально, я оказался всего этого лишен и от всего этого свободен. Я вошел в пустоту.

Первый месяц я не помню совсем, даже в том странном смысле, который я вкладываю в определение «память». Когда я пытаюсь подумать о том времени, меня накрывает темнотой и в ней, как под душным одеялом, тяжело дышать и все слышно лишь очень отдаленно.

Я много, много спал, а когда просыпался, то был уже уставшим. Я не слушал разговоров, не знакомился с людьми вокруг, не пытался подумать о том, что происходит со мной.

Не знаю, было ли дело в лекарствах (хотя, конечно, лекарство — весьма условное обозначение для транквилизаторов, которые делали нас тихими, а не здоровыми), то ли за годы, проведенные в темпе, чьей дикости я даже не замечал, я и вправду очень устал.

Мне не хотелось ничего. Я ощущал себя мертвым или почти мертвым. Вторым моим любимым занятием после сна стал просмотр потолка. Мир вокруг потерял всякую устойчивость — впервые он деформировался полностью. За этот месяц я ни разу не сменил комнату, но она изменялась сама по себе — эпоха наслаивалась на эпоху, новизна сменялась разрушением. Белые обои прямо на моих глазах становились полосами ткани, затем на них распускались цветы. Вот я был дома, а вот я был в каком-то музее начала прошлого века.

Низкие потолки росли, люстра спускалась вниз, превращаясь во вьющееся растение, пытавшееся ухватить меня, как нечто вполне разумное.

Я совсем потерял контроль над миром, и он изменялся каждую секунду, иногда прежде, чем я успевал его рассмотреть. Текучая субстанция, из которой состояло абсолютно все, отражала мои настроения и страхи, такие беспорядочные, что на меня накатывала тошнота при попытке рассмотреть их поближе.

Они были словно насекомые. Большие жуки с жуткими, узкими сочленениями подвижных лапок, вертлявые, избегающие меня.

Пришло время, когда я начал пытаться их поймать. Я видел свои мысли, Октавия. Думаю, дело было, абсолютно точно, не в лекарствах. Произошедшее оказало на меня воздействие, и стресс этот вызвал к жизни множество последствий. Мои мысли были драгоценными камнями и конфетами с длинными лапками насекомых. Яркие, вкусно пахнущие, они сбегали под кровать и пролазили в щели в стенах, в мышиные норы.

Я должен был собирать их, потому что это они, мои мысли, влетая в сосуды, расположенные в стенах, давали миру пульсировать.

Как ты понимаешь, начался долгий период моей дезорганизации. Сознание было спутанным, но агрессивен я не был. Людей вокруг не отличал от предметов и не проявлял к ним интереса.

Все, что я описываю сейчас, начало приходить из небытия, в котором я находился, из голодной пустоты, угрожавшей съесть меня самого, после электрошока.

И, надо признать, все же это было лучше, чем ощущение того, что меня не существует. Я медленно исчезал, но не исчез. Появившись снова, я был суматошным, суетливым, пытался поймать свои мысли и запихнуть их себе в голову.

Каждый четверг приходили люди, которых я считал сходными по своей природе с лампами под потолком, с дверями и подушками. Они вели меня в кабинет, где все, как они говорили, было совсем не больно.