Болтун

Я дернулся, чтобы бросить трубку, словно она загорелась, но, в конце концов, наоборот прижал ее ближе, почти до боли в щеке.

— Здравствуй, — сказал я.

На другом конце трубки было молчание, и я подумал: может быть связь разорвет, может быть не нужно будет говорить?

В то же время первое слово, давшееся мне с таким трудом, освободило во мне что-то. Хильде, наконец, сказала:

— У тебя все еще голос мужчины, которым я тебя запомнила.

Она говорила устало, но не зло.

— Я тебя разбудил?

— Нет, мне не спалось.

Какой абсурд, подумал я, моя младшая сестра так постарела. А я живу жизнью принцепса.

— Прости меня, — сказал я. Снова накатило молчание, я почувствовал, как шумит в ушах. Но трубку бросить больше не хотелось, я ждал.

— Я ведь сама не пожелала тебя больше видеть.

Теперь была моя очередь молчать. Я знал, что хочу сказать, но не знал, как.

— Хильде, — начал я. — Ты же знаешь, что дело не в Вечном Городе, не в моих детях, не в Октавии, даже не в войне.

Она не стала спорить, просто спросила:

— И в чем по-твоему?

Последний наш разговор закончился ее криками и плачем, с тех пор она ни строчки не написала мне. Я подумал, она станет кричать и сейчас, однако Хильде казалась очень спокойной. Я и не заметил, что мы говорим на нашем языке, а не на латыни, к которой я так привык в последнее время. Я зашептал очень быстро, часть меня надеялась, что она ничего не поймет.

— Я бросил тебя после того, как из-за меня мы потеряли все. Я должен был заботиться о тебе, вместо этого я полностью свихнулся и захватил Империю. Я делал вещи, не задумываясь о последствиях. Я просто хотел как лучше. Но так не бывает, Хильде, всегда приходится что-то бросить, чего-то лишиться.

— А если бы ты мог что-нибудь изменить?

— Я сделал бы по-другому. Я бы никогда с тобой не расставался. Но прошлого не изменишь.

— Ты, наконец, это признал?

— Я много думал о прошлом в последнее время.

— Я знаю, что ты приезжал. Гудрун сказала.

— А я думал, что Гюнтер.

Мы оба засмеялись, но быстро замолчали, словно каждый мог поймать другого за этим недостойным серьезного разговора занятием.

— Хильде, я люблю тебя. И всегда буду. Прости меня, если сможешь. Но я хочу все изменить, не в прошлом, а в настоящем.

Она долго-долго молчала, сердце у меня в груди пропускало удар и снова шло, я чувствовал себя холодным от страха. Наконец, Хильде сказала:

— Я не готова говорить. Пока что. Но я рада, что ты кое-что понял. Я тоже кое-что поняла благодаря тебе.

Я радовался, что она может беседовать со мной, не погружаясь в прошлое, и мне не хотелось терять ни минуты.

— Но Хильде…

— Нет, Бертхольд. Не сейчас. И не завтра. Но когда-нибудь.

И я понимал, что это правильно. Ей нужно было многое мне простить. А это всегда время.

— До встречи, — сказал я.

— Спокойной ночи, Бертхольд.

Некоторое время я слушал гудки в телефонной трубке, а затем закурил следующую сигарету. Когда я вернулся к Октавии, она вроде бы спала. Я обнял ее, положил руку ей на живот и уткнулся носом в затылок. Мне не спалось, и, в конце концов, минут через десять, она спросила:

— Как все прошло?

— Я думал, ты спишь.

— Хотела бы я, чтобы и меня посетила эта иллюзия.

Я помолчал, не зная толком, как охарактеризовать мой телефонный разговор.

— Все прошло, — сказал я, наконец.

— Продолжай развивать свою мысль.

— Я признал, в чем я не прав. А она признала, что ей нужно время. И мы разошлись, чтобы насладиться этой чудной, свежей ночью и понять, в чем именно истинные ценности нашего существования.

Октавия засмеялась, потом вздохнула:

— Но тебе стало легче?

Я задумался, прислушался к себе. Где-то утихла старая буря, которой я уже и не слышал, но это не значило, что она не бороздит мое сердце.

— Да, — сказал я. — Стало легче. Ты не можешь заснуть?

— Это такая ответственность — привести в мир еще одно существо, зная, что в нем есть такие вещи.

Я понял, к чему Октавия вспоминала Райнера и то, что с ним стало. Я обнял ее крепче.

— Кроме них есть еще и нечто прекрасное. Любовь, дружба, культура, коллажи из фотографий знаменитостей и еды. Атилия показывала мне этот странный журнал. Там есть ты и черничный пирог.

— Это очень лестно.

— Но вправду мир намного более хорошее место, чем мы о нем думаем. По крайней мере потому, что его можно изменить.

Я почувствовал, что Октавия улыбнулась, хотя не видел ее лица. В ней было столько беззащитной нежности, что мне почти стало больно. Лучшие чувства, которые я испытывал когда-либо так или иначе были болезненны. Но в этом и есть суть — когда мы обжигаемся, мы узнаем, что существует огонь, когда острое колет, понимаем, что вещи имеют разные тактильные характеристики. Мне нравилось понимать, на какой ступени чувства так сильны, что разрывают сердце. Я знал, что это значит главное: я могу ощущать, я способен погрузиться на глубину.

— Знаешь, — сказал я. — Я боялся всю жизнь, и вот что я тебе скажу: нет чувства естественнее, чем страх. Но не дай ему заглушить все остальное. Ты ждешь его?

— Очень. Я так хочу, чтобы он у нас был.